Худшее ждало меня, что разумеется, впереди. Нет, в детдом меня не отдали. Этого не произошло бы в любом случае. Дядя Паша, порядочный смешной человечек, нипочем бы меня не бросил. Или я его – тут ситуация спорная. Но вдвоем мы бы запросто выжили, ничего страшного, я была абсолютно самостоятельная и на зависть практичная, он – просто взрослый, то есть дееспособный, с правами и обязанностями, я бы ему говорила, что нужно делать, а он бы исполнял, невелика хитрость. Но тут нагрянула, что называется, "с хабарями" родня. Жадная, глазастая, мещански-хапужливая, самое дно, какие и Гитлеру хлеб-соль поднесут, случись от того выгода. Мать их не приваживала, сама изредка навещала, но к себе никогда не звала, да и побаивались ее. Хотя – это были мои дед с бабкой и материна младшая сестра с мужем (который семейная гордость, ассенизатор, деньгу зашибает, ну и водяру тоже крепко). Вторая сестра не давала о себе вообще знать, вышла замуж за барыгу-мясника, переехала с ним в Махачкалу и там пропала, ни помина, ни привета, словно все прочие ей уже не ровня. Мать вырвалась от них от всех, наплевав и растерев, когда единственная поступила в Томский политех, на одну стипендию, никто ведь не помогал, но ей все равно было, лишь бы подальше. Словно вся ее дальнейшая жизнь была именно отторгающей реакцией на породивший ее задошливый, копейничающий, болотный мирок, словно бы она по свободной воле своей поняла, как ни в коем случае не нужно жить. Залетный гадкий лебедь, отбившийся от стаи волк альбинос, одинокий снежный барс – редкий вымирающий вид. Вырвалась, думала навсегда. В ее случае так оно и вышло, пока она была жива. Теперь же все это сорочье гнездо приперлось ко мне. Жалеть сиротинушку, и заодно прикарманить двухкомнатную квартиру на юге. Ну и разоср…лись они между собой! Было бы до мокрых подштанников, в улет! смешно, если бы в голос рыдать не хотелось.
Дядю Пашу они тут же выгнали из квартиры. Он и не сопротивлялся. Хотя с ним поступили! Я бы в морду стулом дала, нипочем не удержалась бы. И чуть не дала. Только на меня вся свора набросилась – дура, дура, дура, чужой мужик на твое добро, давить его надо, а ты? Еще у дяди Паши карманы обыскали: как он позволил? Я же говорю, безответный интеллигент, раззява, он бы права качать точно не стал, это для него все равно, что по новомодным митингам и партиям шататься, отвратительно, он настоящий, тонкий человек был. А ему – ты тут прописан, нет? Тогда кто ты такой? Это они умели, мои родственнички, сразу "на ты". Девке и ее мамаше голову морочил, только мы не пальцем деланные (это точно, что не пальцем, кривым моржовым хреном через хитрую ж…!), катись отсюдова, самозванец, прощелыга, горлохват, покуда участкового не вызвали. И мне – зарится, зарится, на твое наследство зарится – будто они все за чем другим приперлись. Сразу – подряд материны брюлики из шкатулки в кулак захапали, дед с бабкой, тетка в крик, она тоже наследница. А дед ей шиш! Наследница у нас внучка, и мы при ней. И лизоблюдно ко мне – правда, деточка? Ну, я им выдала. Про половую связь между гомосексуальными партнерами, как-то так. Бабка взвыла, что твой реактивный самолет на старте, дед – в черную брань, тетка кулаком: ах ты ж тварь малолетняя, – ассенизатор-муженек ее залепил мне леща, кровь из носу, я кубарем, голова-ноги, тут они одумались. Дед с бабкой заглохли, дело керосинное, давай юлить – меж двух огней. Ты чо, ребенка бьешь, возьми ремень и по попе, а ты – это мне уже, – как ты смеешь со взрослыми, да ты ноги целовать должна, что тебя беспризорную жалеть приехали. Меня зло взяло – знаете, что я им отмочила? Говорю же, самостоятельная была, и с мозгами все в порядке. Сказала – вот сейчас с разбитым носом в милицию, потом на освидетельствование, жестокое обращение с малолетними, я – в детдом, а вы – нафиг! Кровищу размазала по всей роже вдоль и поперек, и давай орать "Помогите! Убивают!", чтоб они опять с кулаками не думали даже, на всю улицу – окна и балконная дверь по летней жаре у нас настежь открытые стояли. Тут родственнички все забегали, чисто их озверелые пчелы кусали. Шипели, будто я вся в мамашу, я им – еще как, вы меня плохо знаете, зубами рвать буду, пусть ваш ассенизатор убивает, плевать! Ассенизатор-то как раз под лавку первый полез, трусливый чмошник, такая порода – слабого отмудохать, самая радость, еще перед дружками похваляться тоже обормотами, как он свою бабу отходил кулаком в печень, пятилетнему сынишке мозги повыбил за разбитую чашку, или как вдесятером с "братанами" на одного "очкарика", геройски. Но чуть разок получит сдачу со всего червонца, сразу – я не я. Бабка с дедкой, и тетка моя подняли базар – у ребенка нервный припадок, не понимает, что делает, ой, ой, сиротиночка бедненькая. Я их всех распихала, пошла умываться, с матюками, мать раньше запрещала, не дай бог загнуть при ней, но не было ее, матери, а этих – я иначе, как через семнадцать этажей, воспринимать не желала.
За одно лишь я всей их пришлой, расклевывавшей мертвое мясо, "вороньей слободке" благодарна. Даже теткиному ударнику-ассенизатору. Что не дали мне спятить окончательно, я ведь как о матери узнала – дядя Паша, уж он старался, но тут слов было не подобрать, подходящих, я имею в виду, – не поверила сначала, до самого следующего вечера, не верила и все тут. А после, не знаю, что на меня нашло. Только я – в стенку головой со всего размаха, если бы не дядя Паша, вот что называется чувствительный человек, он будто во времени увидел, что я сделать с собой могу, перехватил едва-едва, я всего-то лбом саданулась маленько, вкось, не расшиблась. Он со мной до утра сидел без сна, боялся, надо думать, я тоже не спала, вскрикивала, или вот так делала: ры-ыры-рыы-ы! – я плакать никогда не умела, звериный какой-то рев у меня выходил, пугал людей. А на следующий день уже родственнички, благодетели блин! приперлись. И мой волчий, оборотнический вой, как и нежелание жить, сменился вдруг спасительной, излечивающей злобой. Так что, в некотором смысле, да, можно сказать, меня облагодетельствовали. Иногда человеку нужен враг гораздо больше, чем друг, реальный враг, который действительно пришел по твою душу. Наверное, поэтому в старину от большого горя ехали на Кавказ, или на любую войну, за тридевять земель хотя бы, или если с войной было туго, затевали ссоры и вызывали на дуэли, потому что только так можно было стерпеть совершенно невыносимое.
В общем, бабка с дедкой забедили мою тетку с ее ассенизатором. И укрепились. Уселись, устаканились, угнездились и потихоньку принялись меня перевоспитывать. Именно потихоньку, для них очень важно было, "чаво" соседи вокруг скажут или подумают – такое нутро, без показухи не всласть. А соседи у нас известно какие – буровики-нефтяники, вахта, народ суровый, прямой, межподъездные и межквартирные склоки не уважают. Хотя, надо признать, со времени вселения тандема бабки-дедки, затяжные, бурные свары в доме и в квартале все же стали случаться, еще бы, столько сил мои бодрые родственнички-пенсионеры вкладывали в это разлюбезное им дело, что нет-нет, а добивались на единственно утешительном для них поприще успеха. Благостным, постным лицом поторговать, ажурно сплетенную клевету подпустить, стравить между собой кого попростодушней и наслаждаться драчкой в стороне – это список всех их "сердечных" развлечений был. На какой манер меня саму переделать, перекроить желали, мне было и так, без рассусоливания, ясно. Из одних только присказок и поговорок – копейка, копейка! рубль бережет, удавись за нее и воробья в поле загоняй. Все в дом, а из дома не смей, хоть бы и подыхали у твоего порога, все равно. Кого на чем объегоришь, то по праву твое. Где соврал, там выгадал, а правду только дураки говорят. В мутной воде рыбка ловится. Гнилой товар выгодней сбывать, чем нележалый. Власть далеко, бог высоко, а совесть иметь – мы люди бедные. Ну, вам, я думаю, все дальнейшее понятно. Друзей погостить в дом я уже не осмеливалась приводить. Не потому, что боялась своих парнокопытных упырей – вот еще! Но мне было стыдно. Так, что провалиться на месте. Никогда в жизни я не знала этого чувства, я даже не представляла, что можно стесняться своих родных, я, конечно, о матери говорю. Про нее ведь тоже свистели-болтали: по мужикам! И что "титановый угар", о способности к выпивке. Но не было ни стыдно мне, ни стеснительно за нее. Никогда. Наоборот. Все эти качества казались мне необыкновенными, только ей одной доставшимися, словно избранная божья печать. А теперь – стоило мне подумать, что бесшабашный Темка и уж тем более воспитанная Ирочка увидят, услышат, узнают, что происходит в бывшем моем, самом открытом на земле доме! Лучше уж сразу повеситься на балконной бельевой веревке.
А тут еще вдобавок грянул переворот, ну и все то, замечательное прекрасное, что моментально последовало за ним. Это от хороших дел надо удачных последствий и приятных результатов ждать годами, пока посеешь доброе и вечное, пока оно прорастет, да еще ухаживай, удобряй, то прополка, то протравка пестицидами, а потом собери, сохрани, распредели – морока! Но стоит только замутить поганку, тюкнуть топориком пару раз по одной несущей опоре, подтолкнуть легким пинком жертву к палачу, и все! Разрушительный, гибельный процесс набирает ход со скоростью "рэдбулловского" болида Формулы-1, вот только не влетает с победой под шахматный финишный флаг, а врезается со всего дурного маху в бетонную ухмыляющуюся ограду. И все и всё в полный хлам. Что говорить! Как будто мне одного несчастья было мало, так нет, стихийные силы к моей личной, локальной катастрофе решили добавить еще и глобальную. Конечно, никто ничего не решал, и ничто нигде обо мне не решало, так получилось. Что самое обидное…