* * *
Добравшись до станции метро "Белорусская", Бабаев заглянул на вокзал и тут же очутился в объятиях блюстителей порядка. Его тормознули два мента: упитанный прапорщик и тощий сержант с мрачной, украшенной пунцовым носом физиономией.
– Откуда, куда, зачем? – поинтересовался прапор, играя дубинкой.
– Из Выхи-ино, – сообщил Бабаев. – В цэнтр. Гулаю.
– А зачем ты гулаэшь? – передразнил сержант. – Чего тебе тут надо, шашлык?
– Погладэть, – чистосердечно признался Али Саргонович. Давно нэ был.
– Не был, и не надо. Вали обратно, кавказская рожа, – сказал прапор, уперев в живот Бабаева дубинку.
Али Саргоновичу захотелось выругаться, но отечественный лексикон он подзабыл, и в голову лезла сплошь персидско-арабская нецензурщина вроде шармута-хаволь. Наконец что-то мелькнуло в памяти, и он, ухватившись за дубинку, рявкнул:
– Ты, шмуровоз! Как стоять прэд па-алковник? Смиррна!
Толстый прапор непроизвольно дернулся, но сержант был невозмутим.
– Па-алковник, говоришь? – протянул он. – А ну как документики проверим!
Проверили, козырнули и удалились с хмурыми рожами. Документы у Бабаева были железные, с тремя печатями, одна другой солиднее.
– Эта что ж тваритса? – пробормотал Бабаев. – Эта… как его?… произвол! Чистый безо-образий!
Он направился к выходу на площадь, но до дверей не дошел – на этот раз его поймали жрицы любви.
– Хочешь отдохнуть с девушкой, капитан? – спросила дебелая красотка, обволакивая Бабаева душным облаком поддельной "шанели".
– Я, ханум, не капитан, я полковник, – отозвался Али Саргонович.
Но произнес он это на фарси, так что девица ничего не поняла. Вероятно, ей почудилось, что клиент уже дозрел. Вцепившись в локоть Бабаева, она оскалила в улыбке частокол золотых зубов и промурлыкала:
– Угости барышню папироской, морячок!
Синяя тужурка Бабаева, похожая на морской китель, ввела путану в заблуждение. Стряхнув ее руку, Бабаев прошипел:
– Нэ куру, ханум. Иди свой дорога!
Но товарки дебелой не собирались упускать клиента. Одна с с серьезным видом предложила:
– Мужчина, хотите улучшить свою сексуальную жизнь?
Вторая с игривым видом толкнула Бабаева в бок, а третья прижалась пышной грудью и шепнула:
– Поцелуй меня! Страстно!
– Пу-уст ишак тебе цэлует, – сказал Али Саргонович, растолкал девиц и выскочил на площадь, сразу напоровшись на другой милицейский патруль. Помахав перед стражами закона своим удостоверением, он пересек площадь и быстрым шагом двинулся по Тверской в сторону Кремля. Он помнил эту улицу, когда она еще носила имя великого писателя, когда мчались по ней "волги" и "жигули", а вывески были такими знакомыми, пришедшими из прошлых лет: "гастроном", "кафе", "ресторан", "ателье мод". Но все – или почти все – изменилось. Собственно, прежними остались только дома, такие же основательные, как раньше, облицованные понизу гранитом, взирающие на прохожих сотнями окон. Но вывески на первых этажах были уже другими, сплошь "салоны", "бары", "бутики" и "шопы", а по мостовой струилась река иномарок, "БМВ" и "мерседесов", "субару" и "лендроверов", "ниссанов" и "пежо". "Жигули" казались в ней редкими гостями – что-то вроде нищих, явившихся на пир жизни, где их совсем не ждут. Москвичи, которые всегда были людьми торопливыми, теперь спешили еще больше – должно быть, боялись что-то упустить или хотели кого-то обскакать. Чуть ли не каждый третий прижимал к уху мобильник и орал, стараясь перекричать рокот моторов: мужчины были озабочены бизнесом, а женщины – мужчинами. Все разговоры были похожи, и до Бабаева то и дело доносилось: "растаможка…", "нет проблем…", "разберусь…", "тормоз…", "классный мужик…", "а он говорит… а я говорю…" Но чаще всего слышалось другое: "деньги перевели?" Еще заметил Бабаев, что прохожие, встретившись с ним глазами, быстро отводят взгляд, а вот милиция смотрит долго и пристально – так смотрит, будто под его тужуркой автомат или, как минимум, пояс шахида. Это внимание было Бабаеву неприятно. Прежде он был своим в многолюдной интернациональной Москве, а теперь ему казалось, что он пришелец и чужак – хуже того, лицо кавказской национальности.
Вот только какой? Называться армянином не стоило, ибо Армения, вместе с родным Ереваном, превратилась теперь в заграницу. Про аварцев в Москве слышали разве что этнографы; для прочих граждан они были безликой "народностью Дагестана" и варились в одном котле с лезгинами, даргинцами и остальными кумыками. Ассирийцы тоже не подходили – ввиду кровавого прошлого, известного всем, кто обучался в средней школе. Так что Бабаев, по зрелом размышлении, решил, что он татарин. В нынешней России, от которой отделились Украина с Белоруссией и другие жаждущие самостийности территории, татары сделались народом уважаемым, вторым после титульной нации. У татар была своя земля, место исконного обитания, были своя древняя столица и свои лидеры, были энергия и ум, а еще была нефть. А вот миллионов евреев, способных составить им конкуренцию, в России уже не было. Те евреи поднимали израильскую целину или трудились в Штатах, в секретных лабораториях, где куется мощь заокеанской державы.
Али Саргонович печально вздохнул. К евреям – не к израильтянам, а к российским евреям – он относился с пониманием. Евреи, как и сам он, были нацменами. Причем без всяких шансов выбиться в татары. Что касается современной Москвы, то она Бабаеву определенно не нравилась. Пестрая и суетливая как Багдад, она была лишена милых его сердцу багдадских реалий – не встречались на улицах ишаки и верблюды, не тянулись ввысь минареты, не слышался клич муэдзина и слишком сильно воняло выхлопными газами.
Он свернул на Кузнецкий Мост, прошел мимо МХАТа и остановился, вспоминая. Где-то тут был уютный ресторанчик с кавказской кухней, скромное такое заведение в полуподвале, чей вид, белоснежные скатерти и вкусные запахи хранил он долгие, долгие годы. Он бывал там с Ниной… Там коллеги по академии внешней разведки обмывали звездочки… Там он пил на брудершафт со многими людьми – иных уже нет, другие – важные чины в коммерческих структурах, а третьи сделали карьеру в ФСБ, сидят в генеральских кабинетах и надевают по праздникам штаны с лампасами… Памятный ресторан! Как же он назывался? "Чинара"?… "Кипарис"?… Определенно, "Чинара"! Зайти, поужинать, вернуться в прошлое…
Но ресторанчик исчез. Вместо него таращил наглые окна секс-шоп, в витринах коего были выставлены надувные куклы, огромные резиновые пенисы и еще какая-то непонятная техника. Бабаев плюнул и прошел мимо. Где-то дальше находился Дом Художника, и там тоже был ресторан. Возможно, был – если художников не выселили бутики с дамским бельем и колготками.
Близился вечер. Небо над столицей слегка померкло, сделалось прохладнее. Майский ветерок скользил в ущельях улиц, впитывал запахи бензина и асфальта и, выбравшись из каменных джунглей, чистил перышки на просторах Яузы и Москва-реки. Ветер казался Бабаеву дыханием гигантского города, чуть смрадным, чуть приторным, не очень благоуханным, но зато знакомым. Каир и Дамаск, Багдад и Стамбул пахли иначе… Бензина меньше, но больше испарений от тысяч и тысяч человеческих тел, запахов острой пищи, нагретого солнцем камня и сложных ароматов, источаемых базарами… Вдруг ему вспомнилось, как пах по весне Ереван – цветами, зеленью и свежестью, что струилась с гор. Но, очевидно, того Еревана, города его детства, уже не было; тот Ереван канул в Лету, как Москва с улицей Горького и сладкими губами юной Нины.
В таком ностальгическом настроении Бабаев приблизился к Дому Художника и увидел, что перед выставочным залом сгрудился народ – не меньше, чем с полсотни девиц и парней богемного вида. Решив, что с ужином спешить не стоит, Али Саргонович протолкался к двери, украшенной объявлением: "Вернисаж Детей Четверга. Драпеко, Паленый, Бей-Жигулев, Клинский". Вероятно, то были имена живописцев, а почему звались они Детьми Четверга, Бабаев выяснил из жужжавших кругом разговоров: эти мастера палитры и кисти работали один день в неделю, а именно в четверг. Причина такой избирательности была проста: пить они начинали в пятницу и к четвергу как раз просыхали.
Заметив, что в двери пускают не всякого, Бабаев ощутил желание туда попасть. Было ли это праздным любопытством или жаждой человека, изголодавшегося по искусству? Восточные красоты, мечети и дворцы ее утолить не могли, ибо Аллах запретил изображать людей и животных, а без них что за живопись! Арабы строго выполняли сей запрет, турки и персы его нарушали, но в скромных масштабах. Так ли, иначе, но Бабаев вдруг понял, что за пятнадцать лет его нога не ступала ни в один музей. Точнее, в картинную галерею, ведь музеи с памятниками древности были и в Багдаде, и в Каире. Но их он тоже не посещал – служба не оставляла времени для развлечений.
Сейчас ему хотелось приобщиться к московской интеллектуальной жизни. Очень хотелось! Может быть для того, чтобы при следующей встрече с Ниной сказать: знаешь, джан, я побывал на выставке, и там…
Али Саргонович открыл дубовую дверь и очутился лицом к лицу с мускулистым молодым человеком.
– Ваш пригласительный билет?
– Нэ имею. Но хачу па-асматрет, – произнес Бабаев.
Мускулистый страж сунул руку под пиджак и напрягся.
– Мой нэ бандит, мой па-алковник, – со вздохом вымолвил Бабаев и показал свое удостоверение.
– Без пригласительного даже полковникам нельзя, – сообщил мускулистый, но руку вытащил.
– А так можна? – Бабаев протянул ему купюру. Страж уставился на нее с выражением хирурга, узревшего в животе больного свисток от чайника.
– Это что, папаша?
– Эта денги. Динар из Ирак.