Я ответил честно. Побывав на фронте, я отдавал себе отчет в том, что война - занятие не для всех. Она требовала определенного склада ума… и души, иначе забирая себе и то, и другое - и часто вместе с жизнью. Поэтому я не мог осуждать его отца.
Но я также понимал, почему Шон так не хотел, чтобы о его прошлом узнают. Благочестие заботило общество больше, чем люди. Не так давно утихли призывы убивать семьи дезертиров, чтобы те знали, кто заплатит за их предательство - и чтобы не портить империю "дурной кровью". В отличие от людей востока имперцы, к сожалению, не признавали, что сын за отца не ответчик, и сын предателя был для них тем же предателем.
Казалось, после моего ответа дальнейший рассказ дался ему легче.
- После того, как мы узнали, нам пришлось переехать. Денег не было. Мать слегла от горя… и не вставала до самого конца, - его голос дрогнул, и я заметил предательски покрасневший кончик носа в профиль.
- И тогда вы попали в банду, - продолжил я, делая вид, что не видел этого.
- Нет. Тогда я попал на улицу. Тесс… Генерал нашел меня позже.
- Почему вы не попросили о помощи Эйзенхартов?
- Я не знал, как с ними связаться. И не думал, что они захотят иметь дело со мной, - честно признался Шон, все еще отказывавшийся смотреть в мою сторону.
Я представил, каково ему должно было быть тогда. Незваный посетитель, сухой официальный голос, объясняющий, что с этого дня офицер Брэмли объявляется изменником родины, сдавленные рыдания матери. Новый дом - халупа на самом деле, иное жилье одинокая женщина, лишившаяся офицерского пособия, позволить себе не могла - в трущобах, соседи, настороженно наблюдающие за новыми соседями и узнающие их секрет; новый социальный статус - парии и изгоя. Бедность, голод и отчаяние… И это было только малой толикой того, что ему пришлось пережить. Мне стало стыдно. В те годы я был уже достаточно взрослым, чтобы иметь возможность оказать ему помощь. Если бы я знал, если бы я поддерживал связь с Эйзенхартами, а не отказывался от их участия в своей жизни, высокомерно считая это услугой им, а не себе…
- Мне жаль.
Эти два слова не могли выразить сочувствия и вины, которые переполняли меня, и ничем уже не могли помочь Шону, но я надеялся, что они смогут стать началом.
- Я думал, что они постараются вычеркнуть меня из памяти, - продолжил Брэмли, - но я был не прав. Оказывается, они все это время искали меня, представляете? Вы знаете, чем я занимался? Ну, до того, как попал в полицию?
Я кивнул.
- Меня поймали. Кто-то настучал купам, что мы присмотрели этот дом, и меня поймали, - он потер переносицу. - В участке я отказывался говорить свое имя, поэтому им пришлось сверять с заявлениями о пропавших детях. Так они меня и обнаружили.
Он наконец обернулся ко мне.
- Мне должны были дать десять лет в колониях, - Шон имел в виду первый колониальный полк, в который комплектовался из осужденных. Его сформировали лет пять назад, когда людей в новых землях особенно не хватало. Попавшие туда избегали гильотины и могли даже рассчитывать на возвращение гражданских прав по окончанию срока, только вот… мало кто доживал до этого. На самом деле первый колониальный был той же гильотиной, только отложенной по времени, - но сэр Эйзенхарт вмешался и сумел изменить приговор на десять лет работы в полиции. Он дал мне второй шанс. И… если вы сомневаетесь во мне… я хочу сказать, если вы сомневаетесь в моих намерениях, что, зная мое прошлое, вовсе не странно… в общем, я намерен его использовать. Этот шанс.
- Я верю.
Глядя на Шона, я думал, насколько наше прошлое определяет нас самих. Раньше, думая о себе самом, я был уверен, что мы есть то, чем мы были, и изменить себя, свое будущее мы можем не более, чем исправить прошлые ошибки.
Наше молчание прервал деликатный стук в дверь.
- Вы уже познакомились, или мне дать вам еще пару минут? - насмешливо, но с теплотой в голосе поинтересовался Виктор, просовывая голову в комнату. - Если второе, то пары минут у нас нет, поэтому позвольте сократить церемонию. Брэм, это твой старший брат (какое счастье, что я теперь могу отказаться от этой должности). Он воспитывался в джунглях, а до того в каком-то элитном интернате, поэтому кажется бесчувственным придурком…
- Хватит паясничать, Эйзенхарт, - вздохнул я.
- … и чересчур серьезным к тому же, но на самом деле у него золотое сердце… Хотел сказать я, но меня перебили, - детектив комически приподнял брови, изображая отчаяние. - Ладно, а теперь по делу. Что у нас?
Он пролистал блокнот, заполненный рисунками Шона, и быстрым шагом обошел комнату, подмечая не убранные на место мелочи.
- Шкаф двигали, - сообщил он, увидев следы на полу.
- Я вам это уже говорил, - сухо заметил я. - Или вы не поверили моему рассказу?
Ответа я не дождался. Еще немного покрутившись по комнате, словно сопоставляя реальность и изображенную Шоном картину происшедшего, он уселся за письменный стол и попросил посмотреть украденные бумаги.
- Верхний ящик.
Я не успел разобрать их, сначала помешала рука, потом работа, поэтому к Эйзенхарту все попало в том состоянии, в котором я их нашел. И теперь он с энтузиазмом копался в них, заставляя меня испытывать беспокойство. Не то чтобы я не доверял ему и не верил, что он уважительно отнесется к моей частной сфере, но…
- "И все равно жизнь будет гораздо интереснее, чем ты думаешь", - прочел Виктор на обороте фотографии. - Любопытная надпись для мементо. Кто же вам такое пишет, а, доктор?
… Впрочем, как рассказчику, мне следует описывать произошедшие события достоверно.
Итак, я не доверял ему и не верил, что он уважительно отнесется к моей частной сфере, поэтому с подозрением следил за каждым его движением.
- Это же…
Эйзенхарт перевернул фотографию и так и замер, что позволило мне выдернуть снимок у него из руки.
- Лоран Искомб, я знаю.
- Но она же… своего рода легенда.
- Я знаю.
- Откуда? Тьфу ты, я не это имел в виду… как вы с ней познакомились?
- Канджар, девяносто_. Я был помощником хирурга, она медицинской сестрой.
Эйзенхарт достал стопку карточек со дна ящика. На многих из них была изображена Лоран: темные волосы, черные глаза, волевое выражение на молодом загорелом лице… лице, известном каждому жителю империи.
Лоран была одной из первых женщин, отправившихся на фронт. Дочь военного врача, она с детства следовала за ним по ставкам и выучилась у него ремеслу. После его смерти она подала прошение самому императору и добилась того, что ей позволили служить, пусть и не врачом. Она не боялась самой тяжелой работы и без устали доказывала всем - газетчикам, с удовольствием шутившим за ее счет по поводу женщин в армии, прибывавшему в Канджар новому персоналу, самой себе, - что она так же достойна этого места, как и любой из мужчин.
А еще она показала мне, чем теория отличается от практики. И пришла ко мне в комнату с бутылкой бренди, которую украдкой стащила у _, в вечер после первого увиденного мной артобстрела.
Ей не было даже двадцати пяти, когда она погибла. Снайпер выстрелил ей в спину, когда медицинская бригада вернулась на поле боя за ранеными. И определенные общественные организации этим воспользовались. Она была красива, молода и мертва - самое подходящее сочетание для трагической героини рекламной кампании. Злобные карикатуры с нее и других сестер сменились историями о добродетели и самопожертвовании, воспевавшими ее подвиг (попробовали бы они сказать Лоран в лицо, что то, что она делала, было подвигом, и не потому что военная служба в каждом случае является подвигом, а потому что она была женщиной) и героизм. Ее история, и многие другие, наводнившие прессу следом, послужила своей цели и помогла сподвигнуть правительство подписать международный договор о нейтральном статусе военно-медицинского персонала, но к тому времени она стала чем-то большим: Лоран Искомб стала национальной героиней, символом, примером для своего поколения…
Эйзенхарт рассматривал ее фотографию так, словно пытался определить, что из всего того, что о ней писали, было правдой.
- Какой она была? На самом деле?
- Упрямой, - улыбнулся я, - своенравной. Ей бы не понравилось, что ее водрузили на пьедестал, - я обратил внимание, что он как-то странно на меня покосился. - Что?
- Ничего. Просто подумал, что я впервые вижу, как вы улыбаетесь, - он кинул снимки обратно в стол и задвинул ящик. - И… я сожалею.
- О ее смерти или о своем чрезмерном любопытстве?
Он хмыкнул.
- Вы забываете, что чрезмерное любопытство - главный двигатель моей карьеры. Но вообще-то я имел в виду, что соболезную вам. Это, знаете ли, принято, когда кто-то теряет близкого человека.
Мне оставалось только скептически смотреть на него: до сих пор я не замечал в Эйзенхарте любви к этикету. Да и в хороших манерах, строго говоря, его тоже нельзя было уличить. Либо это было влияние Брэмли, либо Эйзенхарт издевался.
- Если собираетесь выражать мне соболезнования по поводу каждого потерянного на войне друга, вам следует зайти как-нибудь с утра, - сухо порекомендовал я. - Потому что вам понадобится для этого как минимум весь день. Но я бы вместо этого посоветовал вам заняться чем-то более полезным, хотя бы и вашей карьерой. Вас еще не уволили?
Сержант испуганно вскинул голову и посмотрел на нас.
- Нет, нет, - предупреждая вопросы, Виктор замахал руками. - И не уволят. С этой работы я уйду либо добровольно, либо вперед ногами.
Он в задумчивости крутанулся на стуле.
- Скажите, доктор, что вам кажется странным в этом деле?
- Все, - удивился я вопросу.
- Попробую уточнить. Что вам кажется странным в данной ситуации? - он обвел рукой комнату.