Хозрой поднял больную, призвал слуг и вместе они отнесли ее на постель и сделали перевязку. На древке стрелы была вырезана еврейская надпись: «Да истекут кровью очи, отвратившиеся от Господа. Эта стрела для правого глаза. Левый свою получит долго не медля». Преступник, несомненно замечательный стрелок, не был найден. Хозрой дал несчастной жене отлежаться три дня, пока продолжалась лихорадка. На четвертый ночью, украдкой, он сел с ней на корабль и отправился в Трапезунд, где имел родственников. Вернулся он месяц спустя и начал продавать дом и все имущество, решившись более в Танаис не возвращаться.
– Добились своего! – возмутился Вадим. – Довольны были?
– То-то и есть, что не были довольны! – сказал Величар. – Ведь Хозрой-Аршак уезжал с золотом, мехами и любимой женой. Его надо было разорить. Дом его покупали и евреи, и понтийцы, и колхиды, и армяне, и наши бродяги. Все давали один другого дешевле. Но Хозрой продал дом и лавку Громославу, старому меховщику, с которым давно имел дела. Тогда гнев иудеев обратился на Громослава и его друзей из греческих и сарматских купцов. И их стали гнать с Фарнаковой пристани, не пускать в еврейские дома и всячески выживать из города. Те же, которые не могли сразу погасить своих долгов или перевести в нееврейские руки, те поплатились крупными убытками. Понимаешь ли ты, какая злоба здесь накопилась и как страшно она должна была разразиться не сегодня – завтра. Но вот полемарх хочет говорить. Послушаем его. Он верно скажет правду.
На Рыночной площади была возвышенная каменная трибуна. Агафодор, сошедший с коня, взошел на нее и сделал знак народу, приглашая всех к молчанию.
– Граждане танайские, – заговорил он. – Прискорбно все то, чему сегодня все мы были очевидцами. Одни, пользуясь богатством, притесняли бедных. Другие, вместо того, чтобы обратиться к защите закона, произвели буйство и не остановились перед истязанием и убийством своих сограждан. У команов, у степных скифов есть суд старшин. Вы, горожане благоустроенного города, прибегаете к самосуду и кровопролитию. Виновных, которые найдутся, будут судить фесмофеты. Стыдитесь насилия и помните, что есть суд и закон, который всегда правого и виноватого разберет.
На трибуну взошел Кайнан бень-Абиафар, один из известнейших в городе законников. Это был сгорбленный старик с длинной седой бородой, морщинистым лицом, орлиным носом и пронзительными черными глазами.
– Великий полемарх, честные граждане танайские и сыны Израиля, обитатели города сего. Покарал наш Адонай Господь, попустив совершиться гнусному насилию над нами, нашими женами и детьми. Покаемся Господу и вознесем молитвы, да избавит нас от нового пленения вавилонского. Но причина, почему разразился против нас гнев народный, нам непонятна. Мы, сыны Израиля, люди самые смирные и спокойные в городе. Мы никому вреда не делаем. Мы лучше всех соблюдаем законы страны этой. Мы никого не притесняем и во всех делах наших строго законны. Кто же сеет против нас ненависть, кто взводит на нас злую клевету? Зависть людская, зависть бездарных, зависть ленивых, зависть невоздержанных. Сын Израиля довольствуется малым и трудится в поте лица, помня заветы Господа и великих пророков Его. Еврей торгует удачно, и прибыли к нему приходят там, где другие терпят убытки, еврей знает закон и пророков, как ни один философ не знает писания своих мудрецов. Но народ, чернь темная, завидует нашим удачам, и те, кто сами ничего не умеют сделать, всегда рады поднять против нас темных людей, поддонки общества. Против таких-то врагов взываем мы к помощи властей, законов страны и, если надо, то и вооруженной силы для укрощения буйных.
– Внемли, Израиль! – раздался старческий, но громкий голос среди площади.