А светлый со светлой, черный ли с черной – поводиться могут, да век друг дружку любить не станут никогда! Наскучат один другому. Верно говорю. А не знать этого, станут печалиться он либо она: «Ах, любовь прошла!» Да и не было ее… Была бы, не прошла бы. Великое дело – юная любовь на земле. Настоящая. И надо искать ее жадно, чтобы найти поскорее… В ней одной и счастье, в настоящей любви!
Хмурится Протасов.
Слушают молодые старую совратительницу – и невольно взглянули друг на друга, и вдруг вспыхнули сразу оба отчего-то, словно от затаенной какой-то мысли.
Не читает ли в их душах эта многоопытная в любви и разврате старуха?
Вот стоят они друг против друга, молодые супруги. Такие сходные по наружности, голубоглазые, светловолосые. Братом и сестрой даже называли их порою близкие люди в шутку. И правда, что-то не супружеское, скорее родственное, побратимское есть даже в тех ласках горячих, которыми обмениваются супруги.
Не кипит у него кровь от прикосновения к этой очаровательной юной женщине, как закипала не раз от других, менее красивых и юных дам…
А о ней и говорить нечего… Совсем еще ребенок она. Покорно принимает ласки мужа – только… А меж тем грезится ей порой, против воли, что-то иное…
Прежние девические грезы вспыхивают в душе иногда: о смуглом, сильном рыцаре, который заставит иначе сердце трепетать в груди, заставит дыхание остановиться при одном приближении его…
Много еще примеров, соблазнительных картин, неотразимых доводов приводит графиня, чувствуя, что в цель попадают ее речи…
Кончилась серенада вдали… Рассыпалось общество по аллеям парка, где так светло, загадочно сейчас.
Толстой незаметно подошел, шепнул что-то Александру, Константину… Оба они кивнули головой.
– Пока до свиданья, до ужина, мой друг! – целуя руку жены, говорит Александр. – Я еще должен поговорить о делах с Толстым…
– До ужина, – протяжно, задумчиво отвечает Елизавета.
Но, очевидно, она думает о чем-то другом сейчас. О чем? Сама не поймет.
Ушли братья, Толстой, Курута, старик Штакельберг с ними. У последнего полное, красное лицо питуха и женолюба – даже словно маслом покрылось от предвкушения чего-то приятного.
Елизавета с Шуваловой и Головиной направились ко дворцу…
Не унимается старуха. Новое жало впускает в чистую душу Елизаветы.
– Вот, масло-то как на воду выходит!.. Наш-то, красавчик?.. Про назидательную пьесу говорил… А сам пошел с братом и еще с кавалерами – в жмурки играть… Да, да. Я уж знаю. И дочка моя там будет. Она мне говорила… Фрейлины все молодые. Да кавалеров три-четыре, поинтереснее. Небось при вас, ваше высочество, стесняется либо вон забавой детской, глупой тешится… А как есть возможность у вас за глазами поиграть иначе, половить стройных девушек, пообнять, поприжать к груди на минутку, мимолетом… Он и пошел… Слова не сказал. И пускай, ничего. Дурного там у всех на глазах ничего не случится. Кровь пополирует и к жене придет. А пополировать кровь молодежи надобно, чтобы не закисала… Вот моя правда и выходит… А вдруг бы вы, ваше высочество, ревновать стали? Ну, не смешно бы? А, скажите?
– Конечно, смешно, – совсем неуверенным тоном пришлось ответить Елизавете.
Но еще задумчивее стала она, еще потемнели больше ее прекрасные глаза.
Идут втроем. Бросает свои семена, льет капли яду старая графиня… Молчит Головина, понимая, что нельзя прямо выходить на спор с хитрой женщиной…
И среди них обеих так одинока идет ко дворцу Елизавета…
Но одиночество – грех при этом веселом дворе, на этом «Острове любви».
Словно почуяв, какая королевская дичь тут близко, показался и охотник на нее, единственный, кто смеет первый поднять взоры на этот «королевский поистине кусок».