Места моего детства связывали волшебные дорожки, по которым почти не хаживали взрослые. У них были дороги, а дорожки для нас. Для пешеходов – другие, лишние, шире троп, но узковатые для машин, иногда они шли параллельно настоящим дорогам, а иногда срезали путь из ниоткуда в никуда, от эльфийских руин к лабиринту Миноса. Мы давали им имена, но точно знали, что по-настоящему они называются "драмы". Я никогда не вертела этого слова на языке, чтобы опознать в нем подлинное "трам". В валлийском согласные, стоящие в начале слова, мутируют. В других языках тоже, но обычно это занимает сотни лет, а в валлийском они меняются прямо на языке. "Трам" само собой превращается в "драм". Когда-то вагонетки-трамвайчики бегали по рельсам, перевозя железную руду или уголь. Эти засыпанные листвой дорожки, никому не нужные, кроме детей и фейри, когда-то были маленькими железными дорогами.
Не то чтобы мы не знали своей истории. Даже если брать в расчет только реальный мир, мы знали историю получше многих. На уроках нам рассказывали про пещерных людей, норманнов и Тюдоров. Мы знали про греков и римлян. Мы знали массу жизненных историй времен Второй мировой. Мы даже немало знали из истории семьи. Просто все это не привязывалось к местности. А местность формировала нас, растила нас, влияла на все. Мы считали, что живем в фэнтези, а на самом деле жили в научной фантастике. Мы воображали, что играем среди наследия, что оставили нам эльфы и великаны, присваивали владения волшебного народа. Я давала дорожкам-драмам названия из "Властелина колец", а на деле они были из "Куколок".
Поражаюсь, какие громадные вещи удается иногда упустить из виду.
Вторник, 18 сентября 1979 года
Школа – жуть, как и следовало ожидать. Прежде всего, как известно по всем книгам о школах, там чуть ли не самое главное – спортивные игры. Я не в форме для спорта. Еще – все девочки одинакового происхождения. Почти все англичанки, из недальних мест, продукты таких же ландшафтов, как вокруг школы. Они немножко различаются по форме и размеру, но говор у всех одинаковый. Мой выговор, в Долине считавшийся шикарным и сразу выдававший мое классовое превосходство, здесь – клеймо варварки. И если быть калекой из варваров мало, добавим тот факт, что я поступила в класс, где все уже два года знакомы, союзы и вражда разграничены по линиям, в которых я совсем не разбираюсь.
К счастью, я все это быстро выяснила. Я не дура. Я никогда еще не ходила в школу, где бы каждый не знал меня и моих родных, зато я всего три месяца как из детского приюта, а хуже него не бывает. По говору я распознала других варварок – одну ирландку (Дейдра, называют Дыра) и одну еврейку (Шарон, называют Шара). С ними, как могу, пытаюсь подружиться.
Других отпугиваю взглядом, когда они пытаются дразниться, покровительствовать или подкалывать, и рада заметить, что мой взгляд действует как обычно. Прозвищ получила множество: Тэффи, Воровка, и Комми, и еще чуть более оправданные Хромуша и Ковыляшка. Комми – это потому, что по фамилии меня приняли за русскую. Я ошибалась, когда думала, что для них это имя ничего не значит. Меня щиплют и наступают на ноги, когда рассчитывают, что это сойдет с рук, но настоящих драк не было. Это чепуха, полная чепуха после приюта. При мне палка и взгляд, и я скоро стала рассказывать жуткие истории после отбоя. Пусть меня боятся, лишь бы оставили в покое. Пусть ненавидят, лишь бы боялись. Для школы-интерната это отличная стратегия, хоть она и подвела Тиберия. Я об этом сказала Шарон, а она уставилась на меня как на инопланетянку. Что? Что? Никогда я не привыкну здесь жить.
В классе я быстро вышла на первые места по всем предметам, кроме математики. Очень скоро. Скорей, чем ожидала. Может, здесь девочки не так умны, как в нашей начальной школе? Там с одной-двумя можно было потягаться, а здесь ничего подобного. Я парю на недосягаемой высоте. Смешно сказать, популярность мне оценки и поддерживают, и портят. До уроков никому здесь дела нет, за то, что я их колочу, меня ненавидят, зато Дому дают очки за отличные оценки, а этими очками здесь очень дорожат. Грустно, что интернат так похож на описанный у Энид Блайтон, а если и отличается, то в худшую сторону.
Уроки химии с другим классом намного лучше. Химию ведет преподаватель естественных наук, единственный учитель-мужчина, и девочки там, кажется, гораздо больше увлечены предметом. Лучшие уроки в программе, не зря я за них сражалась. Что пропускаю искусство, я не жалею – хотя тетушка Тэг расстроится. Я ей не писала. Подумывала, но не решилась. Она не расскажет матери, где я, – только не она – но рисковать нельзя.
А вчера я обнаружила библиотеку. Мне разрешили в ней бывать, когда полагалось бы бегать на игровом поле. Увечье вдруг обернулось мне на пользу. Библиотека не то чтобы потрясающая, но много лучше, чем ничего, так что я не жалуюсь. Все, что дал отец, я дочитала. (Он был прав насчет второй повести в "Имперской звезде", зато сама "Звезда" – одна из лучших книг, что мне попадались.) Здесь на полках есть "Бык из моря", и еще "Колесничий", тоже Мэри Рено, я о нем даже не слышала, и три взрослые научно-фантастические повести Льюиса. Отделка деревянными панелями, на стульях старая потрескавшаяся кожа. Пока похоже на то, что там никого не бывает, кроме меня и библиотекаря мисс Кэрролл, с которой я неизменно вежлива.
Теперь я могу снова вести дневник. Хуже всего здесь то, что невозможно остаться одной и тебя то и дело спрашивают, чем занимаешься. Ответить "Пишу стихи" или "Веду дневник" – будет вроде поцелуя смерти. Я с первых же дней и пробовать не стала, хоть и очень хотелось. Меня и так уже считают чудачкой. Сплю в дортуаре с одиннадцатью другими девочками. Даже в туалете не остаться одной: кабинки и душевые без дверей, а сортирные шутки здесь, разумеется, вершина остроумия.
Из окна библиотеки мне видны ветви сохнущего вяза. Вязы повсюду засыхают, это голландская болезнь. Я не виновата, я тут ничем не могу помочь. Но я все думаю, что могла бы, если бы фейри подсказали мне, что делать. Это из тех вещей, которые стоило бы исправить. Умирающие деревья – это очень грустно. Я спросила библиотекаря, и она дала мне "Юного натуралиста", в котором я прочитала подробнее. Болезнь завезли из Америки с грузом бревен, это грибковое заболевание. Почему-то от этого еще сильнее думается, что ее можно вылечить. Все вязы – один вяз, они клоны, вот почему все они гибнут. В популяции нет естественной сопротивляемости, потому что нет изменчивости. Близнецы тоже клоны. Глядя на вяз, никогда не подумаешь, что он – часть всех остальных. Увидишь отдельное дерево. Так же и на меня теперь смотрят: видят отдельного человека, а не половину близнецовой пары.
Среда, 19 сентября 1979 года
Между самоподготовкой и ужином у нас свободные полчаса. Вчера дождя не было, и я вышла погулять в сумерках. Прошлась до края школьного участка. На поле паслись черно-белые коровы. На меня они смотрели равнодушно. Еще там есть канава и несколько деревьев. Если здесь есть фейри, для них самое место. Было промозгло и сыро. Небо выцвело, а заката вроде бы и не случилось.
Фейри довольно трудно найти нарочно, даже если знаешь, где искать. Я всегда считала, что они как грибы: натыкаешься, когда думать о них не думаешь, а станешь искать – и нет их. Брелока для ключей я не захватила, и все на мне было новое, без прошлого, и не могло помочь. Зато трость, старая и деревянная, могла бы сработать. Я попробовала задуматься о вязе и о том, нельзя ли ему помочь. И старалась успокоить мысли.
Я закрыла глаза и оперлась на трость. Боли старалась не замечать и черной дыры на месте Мор тоже. Боль трудно забыть, но я знала, что она их отпугивает сильнее всего. Помнила, как они разбегались испуганными овцами, когда я в тот раз рассадила руку на Камелоте. Обычно боль в ноге состоит из двух частей: резко тянущая и медленно грызущая. Если стоять неподвижно и держать равновесие, грызущая переходит в ноющую, а тянущая возникает, только если перенести вес на эту ногу, вот я и постаралась ее унять. Я стала вспоминать, как мы их вызывали. Открыла разум. Ничего не изменилось.
"Добрый вечер?" – осторожно подумала я по-валлийски. Хотя, может быть, английские фейри говорят по-английски? Или здесь нет волшебного народца. Места для них тут маловато. Я снова открыла глаза. Коровы убрели прочь. Должно быть, на дойку. Рядом стоял куст, и маленькая корявая горная осина, и еще орешник на школьной стороне канавы. Я тронула ладонью гладкую кору орешника, ни на что уже не надеясь.
В ветвях надо мной был фейри. Очень робкий. Я всегда замечала, что фейри больше всего похожи на растения. С людьми и животными все по стандарту: две руки, две ноги, одна голова – человек. Или четыре ноги и шерсть – овца. А вот у растений и фейри есть родовые признаки, но у дерева может быть сколько угодно веток, и расти они могут как угодно. Свои особенности тоже есть, но один вяз не слишком похож на соседний, а может и очень отличаться, если они росли по-разному. Фейри разделяются на прекрасных и совершенно жутких. У всех у них есть глаза, и у многих что-то вроде головы. У некоторых и конечности более или менее человеческие, а у других звериные, а третьи вовсе ни на что не похожи. Этот был как раз из третьих. Длинный, тощий и с кожей как грубая кора. Если не видеть глаз, которые вроде как снизу, примешь его за растение-паразит, заплетенное паутиной. Как у дубов есть желуди и листья-ладошки, а у орешника орехи и мелкие круглые листья, так у большинства фейри кожа узловатая и серая, или зеленая, или коричневая, и обычно они где-нибудь да волосатые. Этот был серый, и очень узловатый, и ближе к ужасному краю спектра.