Главное – не упасть. Камень совсем разошелся, но Трофим отсек боль, насколько хватало сил.
– А-а, – она прищурилась, оценивающе поглядывая на незнакомца. – Понятно. К деду Василию за медом?
– Вроде того.
Да что ж ты, дура, под башлык заглянуть всё норовишь.
– А-а. У деда хороший медок.
Шла бы ты, любопытная, папке резинку в штанах сменила. Стоп. Ты тоже хорош, Трофим Евгеньевич. Что Ирка тут делает? К прадеду она пришла, к родному прадеду после ссоры с отцом. С твоим братом Матвеем, или Мотькой, как его всегда кликали и родители, и друзья. Только кого ты мне напоминаешь, Ирина Матвеевна?
Трофим обошел дом по тропинке – девчонка (племянница родная!) увязалась следом. Сорвала травинку, белыми зубками покусывает и смотрит хитро на чудного гостя.
Дед Василий стоял среди ульев, рассматривая рамку с тяжелыми ярко-желтыми сотами – перга. Пчелиная борода свисала до пояса, укрывала плечи – у него свое мастерство, свои пасечные печати.
– Дед сегодня пергу собирает, – сообщила Ирка, – лучше к нему не подходите, дяденька, а то пчелы…
Крепкий коренастый с проседью в темных волосах Василий оглянулся. Трофим почувствовал удушье – камень крутанулся, разрезая гранями плоть, сдавил грудь. Старостин стащил с головы башлык.
– Здравствуй, дед… Я вернулся…
Падая, он увидел испуганное лицо Ирки, услышал ее крик.
* * *
Пламя яростным зверем билось о корпус спускаемого аппарата, трясло его в жадных лапах, желая добраться до людей.
– Еще, еще немного…
Космонавт не слышал слов дублера и не видел изъяна корпуса, в который впилось огненное буйство. Дыра росла с каждой секундой, пламя вылизывало ее тонким языком сантиметр за сантиметром, а потом…
– Да пропадите вы пропадом!
Рев огня нарастал, заглушая слова космонавта.
– Вадим, заткнись! – заорал Трофим.
– Пошел ты! …со всеми! …вас!
– Заткнись!
Злоба, ненависть, ужас накрыли дублера с головой, мешая сосредоточиться на пробоине. Аппарат тряхнуло так, что люди едва не вывалились из кресел и космонавт потерял сознание. Трофим принял огонь на себя…
* * *
– Заткнись!
Он вскочил. В руках скомканные края простыни, перед глазами беленая стена, в углу над лампадой три иконы. Богоматерь смотрит скорбно и, кажется, хочет закрыть собой младенца, сидящего на руках, от человека, переполненного яростью.
Трофим разжал кулаки, сел, свесив ноги с кровати. Пентакль на левой груди раскалился, пульсировала, но это лишь сон, прямой угрозы нет, и жар печати скоро спадет.
"Родные стены помогут", – слова специалиста, будто заклинило в мозгу. Дублер прислушался к себе. Удивительно: острые грани скололись с камня и таяли горючими крошками. Вместо острой боли пришла тяжесть. А специалист оказался прав, когда объяснял весь процесс "дробления" дублеру Трофиму Старостину. С каждым слоем камень будет всё тверже, сил, чтоб его расколоть, понадобится больше, и боль от осколков будет острее.
– В родной земле зароют без всяких почестей – и то хорошо.
Солнце клонилось к закату, заливая оранжевым светом землю. Трофим подошел к окну: выжженная горячим солнцем трава горела золотом, по проселку прошла машина, поднимая облако пыли, тут же золотую кисею подхватил вечерний ветер, понес, словно газовый шарф, в поля. За пологими холмами темнел шпиль металлической конструкции – антенну космического слежения в Школьном перевели в вертикальное положение. Доведется ли услышать свой позывной еще хотя бы раз?
* * *
– Ваш позывной…
– …Чатырдаг?
Представитель госкомиссии улыбнулся:
– Хотите?
Трофим смутился:
– Да нет. Извините, просто вырвалось.
Представитель понимал: летчиков-испытателей награждали географическими именами. Дублеры не отличались.
– Ваш позывной "Скиф".
Как же еще назвать человека родом из Крыма…
* * *
Трофим оделся, взялся за легкую куртку с башлыком, но надевать не стал, передумал. Давно научился избегать прямых взглядов, а от деда прятать лицо не хотел. Вышел в соседнюю комнату… прямо к праздничному столу. Луч солнца играл в белой мисочке, доверху наполненной янтарем меда.
– Опа! А вот и братец!
Мотька встал – старые треники сменил на брюки, но тоже не первой свежести, зато побрился и заклеил порезы бумажками. Он протянул руку, бросился обнимать, ничуть не смутившись шрамов на лице Трофима.
– Здорово, Матвей, – пробормотал тот, морщась от свежего винного духа.
Василий вздохнул, неспешно расставил стопки, взялся за бутылку медовухи – разливать. Старостин отчетливо чувствовал его радость, замешанную на горечи, словно июльский мед на луковом цвету.
– Эк тебя, – всхлипнул Мотька, отстранившись, заглядывая в глаза.
– Покидала жизнь, – пробормотал Трофим, отворачиваясь.
– Да ты садись! – Брат широко развел руки, словно охватывая круглый стол, застеленный тертой клеенкой с васильками. – Сколько лет-то! Эх-ха! Правильно говоришь, брат: покидала жизнь. Вот и меня не пощадила…
Он засуетился, затараторил, не сводя взгляда со своей стопки, наполненной "с горкой" – медовуха вспучилась, зацепившись за край. Дед Василий умел наливать. Трофим принюхался к запаху рубленой зелени, к жаренной с чесночком курочке, взял на ломтик черного хлеба кусочек домашнего окорока. Слюна камнем застряла в горле. Или камень шевельнулся в груди?
– Давайте, братья. За встречу, – дед перекрестился. – Слава богу, свиделись.
Трофим приложил ладонь к груди – пентакль чуть пульсировал. Пусть людям, которые помогали ему все эти годы, тоже станет немного лучше. Кому-то в больнице полегчает, кому-то висящему над обрывом сил достанет удержаться, кого-то осенит хорошая идея.
– Свиделись, – откликнулся он.
Дед зыркнул на него из-под густых бровей, промолчал. Чокнулись, выпили.
– Эх-ха! Страна совдепия, – Мотька лишь рукавом замызганным занюхал, принялся разливать по новой, без спроса сменив "руку". Бутылка в его руке тряслась, проливая на клеенку, от нетерпения. – Забрала ты братца моего, вытянула из него жилы…
– Цыц! – прикрикнул дед. – Язык придержи, пустомеля.
Матвей насупился:
– Ну, давай, братишка. Между первой и второй, как говорится.
Так и до третьей дошло. Медовуха прибавляла Мотьке смелости:
– …а мы тут пашем, чтобы вы там подвиги свои свершали. Эх-ха! Плевали они на нас со своего Кремля! Одних в стену муруют, а других в навоз закапывают!
– Ты вот что, Мотька, – дед Василий достал из кармана рубахи целую пятерку. – Сбегай за казенкой, а то нас с Трофимом медовуха чего-то не берет.
При виде денег Матвей облизнулся, пробормотал:
– Так ведь Зинка… Она закрыла уж.
– Домой к ней сходишь – там продаст.
– Так я чё, – Мотька вытер вспотевшие руки о рубашку и сгреб деньги, – я ж мигом.
Он вскочил, бросился к двери.
– Тока не вздумай по дороге половинить! – успел крикнуть вслед Василий.
Хлопнула дверь, и стало тихо, как бывает летними вечерами в утомленном июльской жарой доме.
– Где тебя так? – тихо спросил Василий.
Трофим взглянул на дедову седину, на морщины, среди которых у виска остался навсегда шрам с войны. Можно сказать: на службе меня так, а служим мы нашей Родине. Отделаться пустыми фразами. Такими же пустыми, как душа Трофима Старостина.
– При входе в атмосферу в кабине начался пожар, – ответил он.
Дед сокрушенно покачал головой.
– И космонавт?
– Космонавт? Космонавт в порядке, только вырубить пришлось. Сильно матерился, мешал.
Василий молчал. До сего дня он носил в себе тихую ненависть к тем, кто соблазнил внука элитной службой и увез в далекие дали на долгих пятнадцать лет. Теперь же, затащив потерявшего сознание Трофима в дом, он испытал смешение чувств. Старик долго смотрел на государственный пентакль и отважился коснуться золотистой звезды, свитой из змеек, кусающих себя за хвост. Уверенная ярая сила жарким хмелем ударила в голову. Казалось, мышцы на мгновение загудели от прилива невиданной мощи, когда каждый отмеченный печатью дал Василию по капле своей силы, своего ума, своих способностей. Голова пошла кругом от такого удара, едва сам рядом с внуком не свалился. Зато на себе почувствовал силу звезды и не то чтобы смягчился, но понял нечто новое.
Не укрылось от деда и темное, камнем лежащее в глубине души Трофима.
– Дар приходит от Бога, – сказал старик. – И несет его человек сам всю свою жизнь.
– А раз дан тебе дар – служи людям, своей стране. Хорошие люди помогут, если вдруг трудно станет, – в тон ему произнес Трофим.
Василий взглянул на внука:
– И чем они тебе сейчас помогут?
Тот не стал продолжать рождающийся спор, встал из-за стола.
– Пойду, пройдусь.
– Полегче там… Бабки уже языки точат…
– Ага. Нехристь вернулся. Так не впервой.
Василий снова вздохнул и добавил:
– Она по вечерам у танцплощадки сидит.