Я вылез из коляски древнего "Урала", покряхтел, попрыгал, расправляя затекшие ноги, и мы двинулись с моим провожатым к церкви сквозь гигантские заросли борщевика.
Было жарко и душно. Парило.
В вышине толкались толстыми боками кучевые облака, словно стадо бронтозавров, не поделивших водопой, - теснились и напирали, и единственный остававшийся между ними узкий синий лоскут неба все сужался. "Гроза будет", - подумал я. Поежился от холодного ветерка, лизнувшего взмокшую шею, и мы переступили порог разрушенного храма Преображения Господня.
* * *
Вряд ли когда-нибудь я оказался бы здесь, если б не попросил меня отец Александр.
Собираясь в двухнедельный отпуск в Рассказовский район, к дальней родне, я уже предвкушал, как сяду на берегу с удочкой, а хор лягушек начнет выводить затейливые рулады в прохладном вечернем воздухе и комары будут вести втору - тонко и высоко зудя. И я, разумеется, им похлопаю - мне не жалко.
Я буду вдыхать запахи летних цветов, доносящиеся с луга, а в руке у меня будет удочка. Легкая, старинная - отцовская. Из бамбука. Малейшая поклевка - и я почувствую рукой, как дрогнет удилище, напрягу кисть, поведу поплавок мягко, сдерживая нетерпение, потом резко - подсекаю и - вот она, серебристая плотвичка или красноперочка, пляшет, извивается на гальке у прозрачной, как бутылочное стекло, зеленой воды. Красота!
Узнав, куда я направляюсь, отец Александр попросил разведать, в каком состоянии пребывает храм в селе Бабино.
- Прихожане благочинным жалуются: погостов поблизости много, а храма ни одного. Ты погляди, Левушка, да расскажи, какие там, на месте, обстоятельства. Это тебе недалеко будет, на границе района, - сказал отец Александр и, часто моргая, уставился на меня близорукими глазами.
С отцом Александром сдружились мы давно: я работал по нескольким строительным подрядам для церкви, связанным с реставрацией. Но разыскивать какое-то село в непроезжей глухомани? Тратить драгоценные дни короткого летнего отпуска, жертвовать блаженным одиночеством и покоем?
Я пожал плечами и кивнул. С кем бы ни случалась какая беда - отец Александр легко принимал на себя самые страшные людские заботы, упираясь пуще других. А когда уже дело бывало сделано, совершенно искренне не ждал благодарности от людей, напрочь забывая о каком-то своем участии в их делах. Потому что перед ним всегда была полным-полна коробушка людских просьб, бед и хлопот - только успевай черпать да поворачиваться.
Уж кому-кому, но отцу Александру отказать я не посмел.
- Тебя там, Левушка, встретят. Сафронов Алексей Иванович, такой дачник местный, из пенсионеров. Я с ним созвонился - он тебя примет, - пообещал отец Александр.
- Хорошо, - сказал я.
* * *
Алексей Иванович Сафронов - тот самый, обещанный мне отцом Александром, "дачник" оказался мужиком хоть и в возрасте, но еще очень крепким, любопытным и болтливым. Глаза его, холодные, синие, смотрели на все вокруг с острым пронзительным прищуром, а голос был из тех, что сравнивают обычно с иерихонской трубой.
- Село называлось Бабино, потому что помещик тут был Бабин, - объяснял мне Алексей Иванович, пока мы ехали. Для этого ему приходилось орать против встречного ветра, заглушая рычание мотора. Но, судя по тому, с какой легкостью он это делал, его луженая глотка не особенно напрягалась. Я только боялся, как бы мой водитель не схватил ртом какого-нибудь жука или кузнечика, которого могло закинуть порывом ветра. Поперхнуться на полном ходу… Это стоило бы нам аварии. - Здесь где-то и могила была. Этого Бабина! - орал Алексей Иванович. - Местное старичье рассказывало такую историю: будто бы здешние крестьяне чем-то своему барину сильно потрафили. То ли жену с дочкой его спасли. Когда кони их коляску понесли - крестьяне остановили коней. То ли самого барина как-то выручили… Перед барыней шашни его прикрыли. Точно не помню! Но вот нашло на него такое умягчение сердца. Бывает. Собрал людей, спросил: мол, чего хотите? Водки или денег - просите, все дам! Ну и ладушки - попросили крестьяне у барина церковь. Да чтоб не хуже, чем у соседей! Зимнюю, каменную, с колоколенкой, с росписью внутри. Пришлось барину слово свое держать. Ладушки. Построил он церковь Преображения Господня, и с тех пор деревня Бабино стала по ревизским сказкам селом Преображенским числиться.
Алексей Иванович трещал без умолку всю дорогу. Притих, только когда мы вступили, наконец, под своды церковных развалин.
Как я и думал, внутри обнаружились горы строительного хлама: рассыпанные повсюду остатки кирпичей от просевшего купола, битое стекло, гнутые прутья железной арматуры. Вывороченные из оконных и дверных проемов косяки и деревянные рамы, растресканные и расщепленные, торчали опасным частоколом в правом приделе - кто-то, видно, сгреб их в угол, собирая, быть может, на дрова.
Пол, настеленный поверх здоровенных поперечных балок, местами сгнил и провалился.
- Как бы ноги тут не переломать, - заметил Алексей Иванович, благоразумно останавливаясь у входа. - А красота-то какая была, а?! Вот это ладушки.
- Действительно, - согласился я и двинулся осторожно вдоль стен, разглядывая красоту - сохранившиеся превосходные фрески. Снаружи штукатурный слой осыпался полностью, а внутри законсервировался, очевидно, за счет купола, рухнувшего только недавно и до последнего стойко защищавшего живопись от ветра, снега и дождя. - Красота, - подтвердил я.
Не знаю, кто расписывал этот храм, но это был, безусловно, мастер. Даже в таком виде - изрядно полинявшие, покрытые трещинами - цветные картины из жизни Христа и апостолов, помещенные в рамы из ярких растительных орнаментов, производили удивительное впечатление. Нарисованные на стенах фигуры казались схваченными в самый момент движения и закованными в бесконечность бессмертного существования.
Но в них оставалось дыхание жизни: Мария Магдалина, в отчаянии обхватившая руками израненные ступни мертвого Иисуса, снятого с креста, Дева Мария, поникшая головой над телом сына, безутешный ученик Христа Матфей, солдаты, делящие одежды убитого… И особенно ярко - главная тема: бездна неприступного света на горе Фавор, обличение Христа в Нового Адама, преображение Господне, спасение человечества. С каким изумлением взирают верные ученики, будущие апостолы церкви Христовой - Петр, Иаков и Иоанн - на пророков Моисея и Илию, сошедших с небес, чтобы поговорить с Иисусом. Какие живые, настоящие лица…
Да, художник, расписавший эти стены, был великим мастером. Но, чем больше вглядывался я в написанные им лики, чем больше восхищался их неподражаемым реализмом и жизненностью - тем гаже делалось у меня на душе. Ощущение какого-то подвоха, чего-то неприятного и недоброго со стороны рисованных библейских персонажей преследовало меня, как наваждение. Как будто они и вправду жили и двигались и только сыграли в "море волнуется раз" - за секунду до того, как мы здесь появились с Алексеем Ивановичем.
И вот стоят, затаив дыхание и не моргая, а отвернемся мы - фыркнут и рассмеются. Над нашей чувствительностью. Над нами.
Многовато в этих фигурах пафоса, пошлости какой-то театральной, напыщенности? Нет, я не мог и самому себе объяснить, что мне в них не нравилось.
И думать нормально не мог - голова сделалась внезапно тяжелая. Сердце сдавило. Перед глазами будто рой мушек завертелся. Духота нарастала, и в воздухе чувствовалось напряжение, обычное перед грозой.
Мне уже не хотелось разглядывать фрески. Лица святых пугали, и особенно почему-то - фигура преображенного Христа, облитая сиянием "неприступного света".
Куда ни повернись - я затылком ощущал присутствие чего-то или кого-то там, внутри, в глубине светящегося облака…
Тогда я нарочно подошел ближе. Всмотрелся в рисунок повнимательнее и вздрогнул: из стены на меня смотрел глаз. Черный, насмешливый, очень живой.
Я не сразу понял, что он нарисован. Тонкий красочный слой фрески в этом месте облупился - а под ним вскрылся другой, может быть, более старый.
Я отошел от стены, но глаз продолжал сверлить мне спину, и я чувствовал себя неуютно. Откуда этот глаз взялся? В композиции фрески он явно лишний. Вероятно, это остатки прежней росписи, которую просто замалевали, посчитав неудачной, сами художники? Хотел бы я знать - кто же был там изображен. Злобное выражение наталкивало на мысль об Иуде. А может, о царе Ироде? Или о самом… Темном падшем?
К этому моменту я почувствовал себя настолько некомфортно, что готов был бежать из развалин храма без оглядки. Виски ломило, словно мне шурупы кто-то вворачивал в голову.
- Ну как, пойдем, что ли? - Трубный голос моего провожатого слился с первым раскатом грома вдали. Я вздрогнул и обернулся, кинув сердитый взгляд на Алексея Ивановича. И что он все время кричит, глупый старик?! А "дачник", стоя снаружи у проломленной стены, таращился на меня простодушно и уговаривал:
- А то гроза застанет. Ладушки?
Ни с того ни с сего мне вдруг захотелось ударить его по щеке. Просто так. Зачем он смотрит на меня самодовольным павлином? И эти дурацкие "ладушки"! Что ему тут, детский сад? Он издевается, что ли? Бывают же такие люди нелепые, недотепистые - все у них невпопад…
Зарница, вспыхнув, полоснула светом по глазам - я отшатнулся. Спустя минуту раскат грома, сильнее первого, сотряс небо.
Действительно надо поторопиться, подумалось.
Едва отступил я от развалин церкви, в лицо пахнул ветер, и это отрезвило меня. Я даже удивился: раздражительность мне, вообще говоря, не свойственна. Чего ради я так разозлился на старика? Ведь он безобидный…