Часть четвертая
Глава 1
Баччелло, за тот срок, что я ему определила, приложил, видимо, неимоверные усилия для устранения соответствия с потной лошадью и благоухал так, что во мне немедленно взыграл девичий азарт выяснить, чем же он себя облагородил.
– Это что за запах?
Шут настороженно на меня зыркнул, не раз прочувствовав на себе мою прямоту "из простых" и, ожидая подвоха, нарочито равнодушно ответил, якобы поглощенный картинками из жизни города за окнами кареты:
– Да, так. Подарок. От одной прелестной сеньорины, понимающей толк в мужской привлекательности.
– Да уж. Что-что, а привлекательность не утаишь. Сложнее с таинственной сеньориной.
Карлик насупился, демонстративно упершись носом в стекло. И тут же проговорил невпопад:
– Странно.
– Ты о чем?
– Они еще ни о чем не знают.
Я проследила за его взглядом.
Город праздновал Рождество Девы Марии. Мимо чинно шествовали стайки детей, прикрывающих ладошками трепещущиеся на ветру бледные язычки свечных огоньков и усердно распевающих торжественные псалмы. Карета приостановилась, пропустив одну из процессий.
Мое внимание привлек мальчишка лет шести. Опрометчиво задвинутый в заключающего группы, он постоянно от нее отставал, то отвлекшись на угрожающе зашипевшую на него кошку, наложившую лапу на подгнившую добычу, то "споткнувшись" о кем-то оброненную монету, тут же им быстренько и прикарманенную.
Но, вместе с тем, не забывал и основное занятие, заученно выводя слова праздничного гимна "Ave maris stella, Dei Mater alma, atque semper Virgo…" и крепко сжимая в ручке давно задутую ветром свечу.
Я подмигнула ему, поймав его блуждающий взгляд, задержавшийся на дверце кареты с картинкой все того же взлетающего ястреба. И уже потянулась открыть дверцу, чтобы подсластить мальчишке праздник горсткой скудо, но тут же отшатнулась, перепуганная жутким зрелищем.
Черты шкодливого личика малыша вдруг… сломались, будто перебитые плетью, зашторив его любопытные глазенки. А голова… конусом потянулась вверх, таща за собой и его обезображенную рожицу, вдруг взорвавшись столбом черного вихляющегося смерча, пыхнувшего на меня зловонием.
Он бешено завертелся, разбрызгивая драные лоскуты-перья, и… так же неожиданно исчез, явив моему взору как ни в чем не бывало улыбающееся личико ребенка, судя по всему, оставшегося в неведении – как и все вокруг – относительно случившейся с ним метаморфозы.
Не знаю, что отразилось на моем лице, но не трудно было догадаться что, судя по сползшей улыбке мальчишки, поспешно затрусившего к ушедшей далеко вперед группе детей… с тем же крутящимся и рвущимся вверх черным вихревым коконом вместо головы, остервенело метящим каждого из них печатью смерти.
Я с треском захлопнула дверцу, кажется, зацепив вездесущий нос выглянувшего наружу Баччелло, что заставило его отскочить вглубь кареты, и уже отрешенно наблюдала за обреченной толпой.
Смерть, насмехающаяся над моим даром увидеть скрытое от всех, подмигнула мне, указав на свои следующие жертвы. Вот, мол, смотри, глупышка. Ты хочешь со мной поспорить? С твоим жалким лекарством. Ну, не отдашь ты мне десять, двадцать, сто человек. Я поиграю с оставшимися тысячами. И среди них будет и этот проныра-мальчишка.
Она почти была права. Но – почти.
– Вы чуть не оставили меня без того единственного, что у меня все-таки выросло, Ваше Сиятельство.
Карлик, недовольно посапывая, ощупывал чудом уцелевший нос.
Мы, ускоряясь, тронулись дальше. Я – с болью, ловя то там, то тут посылаемые мне злорадные приветики чумной заразы, вспыхивающих черным пламенем выловленных ею и пока еще не знающих об этом жертв. Баччелло – с нескрываемым любопытством, сдобренного чувством превосходства над веселящейся толпой. Он-то избежал неизбежное.
Задернув занавесь, я лишила его удовольствия почувствовать себя избранным.
Меня колотило так, будто внутри отплясывали тарантеллу. Впервые я не благодарила Бога за данный мне дар прозрения.
Впустившие нас ворота монастыря отгородили от беснующейся среди ликующей толпы безжалостной твари, не проявившей нисхождения ни к кому. Будь то древняя старуха, юная дева или ребенок, не накопивший грехов.
Изгнав пережитый кошмар, я ступила на лесенку, предупредительно выдвинутую Баччелло, к ожидающей поодаль монахине. Пряча глаза, она пригласила меня следовать за ней.
Мать-настоятельница, вероятно, терялась в догадках, с какой же целью ее посетила графиня делла Ласторе.
Глава 2
В приемной густел странный, выворачивающий наизнанку, приторно-удушливый запах. Сразу же поползли ассоциации, и не в пользу живых. Я чуть было не воспользовалась рукавом, чтобы заглушить вонь. – Прикрой дверь, сестра.
Мать Катерина, маленькая, сухонькая старушка, с глазками пуговками, утопленными так глубоко в глазницах, что ресницы не просматривались, утонув вслед за глазками, дождалась, пока ее просьбу выполнили, и, лишь после этого, перевела взгляд на меня.
Мне ее взгляд не понравился. Слишком тяжел для такого иссушенного тельца. Будто она сожалела, что количество проступков, совершенных мной за последние четырнадцать лет моей жизни, включая и мое появление на свет, недостаточно для немедленной отправки меня в преисподнюю.
Но запах ее не раздражал.
– Присядь, дочь моя.
Я отметила некую половинчатость ее обращений:
"Прикрой…, присядь…", словно старушка согласна была и на то, чтобы гость постоял, и, желательно, недалеко от двери.
– Что привело тебя в обитель?
Мать Катерина села напротив, сменив укор в глазах на плохо скрытую настороженность.
Я же не спешила с ответом, вслушиваясь в свои, неясные пока, ощущения. И от скудно обставленной приемной – стол с прислоненным к нему посохом, два стула с высокими жесткими спинками у выкрашенной темно-серой краской стены, узкий, вытянутый к потолку обшарпанный книжный шкаф в углу. И от хозяйки монастыря, во всем уподобленной тому, чем она себя окружила – сухая жесткость в голосе, серое узкое невыразительное личико, черная, застиранная туника. И от этого тошнотворного запаха.
Девиз "Всякий смиряющий себя возвысится", вычеканенный напротив на стене того же жутко-скучного цвета, соблюдался здесь до мелочей. А это значит, что мать Катерина может решительно воспротивиться моему предложению слегка изменить образ жизни в монастыре, понимая, что не каждый прибывший будет готов возвыситься. И это будет ее козырем отказа в моей просьбе.
Сквозь стекла наглухо забитых стрельчатых окон-бойниц без штор с трудом пробивался дневной свет. Но, то ли в целях экономии, то ли следуя задаче умерщвления желаний плоти, помещение не баловали дополнительным освещением.
Настоятельница нетерпеливо заерзала в кресле:
– Близится час утренней литургии, дочь моя.
– Вы позволите мне присутствовать на службе?
На самом деле я не собиралась задерживаться в монастыре, но, прежде чем высказаться, необходимо было выяснить, а знает ли старушка о грозящей городу беде.
Мать Катерина оттягивала ответ, беспокойно перебирая псалтериум.
Ее нервозность все возрастала, судя по скорости бегущих сквозь пальцы шариков. Возможно, она, действительно, не допускала мысли опоздать на мессу, я ведь явилась без предварительной договоренности. Но, если бы дело было только в строгом соблюдении устава, она бы просто пригласила меня присоединиться к монахиням, ждущим ее в церкви, чтобы потом, после службы, продолжить нашу встречу.
У меня же создалось впечатление, что было еще нечто, повлиявшее на ее настороженно-возбужденное состояние, поэтому она и не засобиралась на мессу, прихватив и меня с собой, а, напротив, рассчитывала побыстрее от меня избавиться, но мой титул сдерживал ее указать мне на дверь.
Мелькнула мысль потихоньку пробраться в то, что творилось у нее в голове, и узнать причину ее недоброжелательности, но этот дар я использовала крайне редко. Просто потому, что чувствовала себя неловко. Словно подглядывала в замочную скважину неприбранной спальни.
– И это цель твоего визита к нам, дочь моя?
– Не совсем. Я пришла к вам с предложением помощи.
Настоятельница бросила теребить четки. Ее глаза вцепились в мое лицо. Очень неприятное ощущение. Меня "раздевали", пытаясь угадать подноготную столь странного заявления. Чтобы придумать предлог для отказа, если предложение покажется ей не выгодным. И законы устава святого Бенедикта пригодятся как нельзя кстати.
– Слушаю тебя, дитя мое.
– Не хочу задерживать вас, поэтому перейду сразу к тому, ради чего я сюда пришла. Я готова помочь вам с обустройством монастыря под убежище.
Мать Катерина, вероятно, ожидала чего угодно, только не этого. Она на мгновение окаменела, потом часто-часто заморгала выглянувшими на свет ресничками, выдавив сдавленной гортанью:
– Уб-бежище?
Ее настороженность достигла пика. Глаза и вовсе
скрылись где-то внутри черепа, забрав с собой и замельтешившие в голове мысли. Губы сбежались в малюсенькую бескровную точку, собрав вокруг веер морщинок.
– Для кого ты просишь убежище, дочь моя?
Я все-таки не удержалась и на мгновение проскользнула во впившиеся меня глаза. Боже, какой салат! Она испугана, растеряна, озлоблена. Причем, озлоблена не на шутку. На кого? На меня? Но почему? Я впервые ее вижу. Как и она меня.
Заинтригованная, поискала ответ в ее мыслях. Их было много. Но, с различными добавками, крутились вокруг одного – ненависти.
– … как она похожа на нее!..
Кто на кого?