Делать нечего, дежурная смена с гиканьем помчалась в прозекторскую… Какой диалог состоялся между разочарованными докторами и бдительной санитаркой - можно только догадываться. Гуськов процитировал лишь две фразы:
- С чего ж ты… (неумная женщина) решила, что труп жив?!
- Дык, он того… теплый был…
Витаминыч терпеливо выслушал рассказ, обвел взглядом корчащихся докторов и скорбно констатировал:
- Послал Бог работничков! Вся больница с утра на ушах стоит. Вы теперь - герои анекдотов… Петьки и Чапаевы. В следующий раз в крематорий побежим?
- Так нет у нас крематория, Виталий Вениаминыч! Не мегаполис, чай… - сокрушенно вставил я.
- Вот незадача! - огорчился шеф. - А вы, доктор Светин, решили коллег грудью прикрыть? Мой праведный гнев на себя отвлечь? Благородный вы наш… сами-то давно покойничка трехчасовой свежести воскресить пытались?
Крыть было нечем. Пару дежурств назад нашу бригаду вызвали в приемное, куда бесчисленное рыдающее цыганское семейство доставило своего главу. За три часа до этого мирно трапезничая в кругу семьи, глава вдруг посинел и помер. Что уж там с ним творили соплеменники, неизвестно (есть версия, что пытались вернуть к жизни с помощью колдовства). Но покойник остался в прежнем состоянии, и совет племени порешил обратиться к врачам.
Обнаружив в смотровой окончательный труп, я недобро взглянул на врача приемного отделения. Тот не менее выразительно скосил глаза в сторону мрачной цыганской толпы, гудящей неподалеку. Я все понял…
Полчаса мы честно имитировали процесс реанимации: били несчастное тело током, в поте лица массировали сердце, поставили подключичку и с умным видом вводили в нее физраствор… Я даже интубировал покойника и долго принуждал его дышать… Кстати, при интубации извлек из гортани огромный недожеванный кусок мяса, который и вызвал безвременную кончину: цыганский барон банально подавился. Словом, резвились по полной.
В конце концов, остановив действо, я подошел к цыганам, картинно смахнул крупные капли пота со лба и скорбно покачал головой. Женщины завыли с новой силой, а суровые мужчины долго благодарно жали руку, роняя скупые слезы…
- Виталий Вениаминыч, вы же сами признали, что в тех обстоятельствах имитация реанимации была единственным правильным решением! Зато никто не пострадал… и больница цела осталась, - гордо заявил я.
- Ага… а еще Палыч получил сертификат на сотню бесплатных гаданий у рынка, - съехидничал Гуськов. Коллеги лениво заржали.
- Ладно, проехали… - буркнул шеф. - Кого сегодня переводим?
- Семенова, Звягинцева и Горскую, - из своего угла отозвался Петрович. - Все мои… осиротею.
- Не боись. Свято место пусто не бывает. Компенсируем, - пообещал Витаминыч.
В подтверждение его слов захрипел телефон. Я снял трубку:
- Реанимация.
- Это приемное. Тут суицид. Море крови, давайте к нам, срочно!
- Какой, к лешему, крови?! У нас кардиореанимация! Хирурги где?
- На операции, их реаниматоры там же. Запарка. Так что не отвертитесь! - злорадно хохотнул доктор Симакин на том конце провода.
- Вылетаем.
Провожаемый ироничным помахиванием шефовой ручки, я выскочил в коридор. Следом с грацией груженого самосвала несся Петрович, увлекая за собой сестричку Клару и второй чемодан с реанимационным набором. Первый чемодан, который полегче, эгоистично ухватил я. С дружным топотом мы пронеслись через живой коридор из больных, испуганно жавшихся к стенам соседней с нами кардиологии, и ворвались в лифт.
Древний лифтер понимающе ткнул пальцем в кнопку первого этажа:
- Хреново кому-то?
- Еще нет, но ща будет! - оптимистично пообещал Петрович и хищно посмотрел на старца.
Дедок испуганно умолк. Лифт в последний раз издал звук делающего себе сеппуку самурая и замер. Мы прибыли.
Приемное приветствовало нас воплями, доносящимися из смотровой.
"Орет - значит, дышит… по крайней мере, выдыхает", - промелькнула мысль.
Вопли были выразительны по интонациям и похабны по содержанию. И удивительно знакомы…
В смотровой нас встретила ехидная улыбочка доктора Симакина:
- Орлы! И двух минут не прошло! Долго тренировались?
- Каждую ночь по три часа… а еще отрабатываем удары ногами по почкам. Показать? - деловито осведомился я и изящно отвел ногу.
Петрович украдкой показал Симакину средний палец правой руки. Тот хмыкнул и приглашающим жестом указал на кушетку с возлежащим на ней телом.
Тело принадлежало Савоськину. Савоськина знала вся больница: каждые два-три месяца этот сорокалетний юноша предпринимал попытку покончить с собой на почве очередной несчастной любви. Как можно догадаться, до сих пор эти попытки успеха не имели.
Вот и теперь, судя по окровавленной левой руке, наш Казанова тщетно пытался вскрыть себе вены. Но, поскольку это больно, все свелось к десятку неглубоких царапин. Неэстетичный вид крови Савоськина огорчил, и он знакомой тропой помчался в ближайшую больницу. То есть к нам.
- И кого тут реанимировать? - мрачно поинтересовался я у Симакина.
- Меня! - вместо коллеги ответил умирающий Савоськин и улегся поудобнее.
Я решил быть недобрым:
- Савоськин, она тебя бросила?
- Бросила, Палыч… стерва такая. А я ей даже стихи писал… два! Хочешь, прочитаю?
- В другой раз. Бросила, значит. А ты, стало быть, опять себя порешить захотел?
- А зачем мне теперь жить? - резонно удивился Савоськин.
- И в самом деле. А скажи мне, Савоськин, как ты себя убивал… в этот раз?
- Ну, взял я на кухне ножик… Раз резанул, два резанул. Больно, …ь! Водочки выпил, чтоб не так болело. Еще порезал немного. Гляжу, крови набежало. Ну, я еще водочки… Потом она кончилась, я оделся и к вам.
- К нам-то зачем? Ты ж помереть хотел, а мы ведь не дадим!
Савоськин задумался, рассматривая исцарапанную руку.
- Рука болит. Полечите. Все равно нынче не вышло.
- Слышь, Савоськин, - встрял в нашу душевную беседу Петрович, - совет хочешь?
- Хочу! - всхлипнул самоубийца-неудачник.
Петрович навис над ним и провел пальцем по боковой поверхности Савоськиной шеи:
- Ты в следующий раз вот тут режь! И ножичек-то наточи…
Доктор Симакин заржал. Савоськин с минуту переваривал полученную информацию, а потом начал вопить. Он вопил о том, как не любят его женщины и врачи-реаниматологи. О том, как суров и несправедлив к нему этот гребаный мир. О том, как омерзительно и трудно резать себя тупым кухонным ножом… и как никто в этом мире не ценит его стараний. О том, как содрогнутся все, узнав о его кончине, и зарыдают в голос, и будут кусать себе локти, но будет поздно. О том, как болит его рука и надо бы перевязать, и где тут у нас сортир…
Последнюю фразу мы услышали уже из лифта. Лифтер молча отвез нас на наш седьмой этаж.
- Есть примета: с утра встретишь Савоськина - сутки наперекосяк, - ни к кому не обращаясь, произнес я.
- Угу, - мрачно согласился Петрович.
Глава 2
17 июля, 23.55,
отделение кардиологии
Вика плыла под водой в невероятно красивом море. Под ней раскинулся коралловый разноцветный лес, наполненный своей донной жизнью. Куда-то по своим делам неспешно брела парочка крабов; смешные полосатые рыбки что-то обирали пухленькими губками с замшелого камня. Величественно взмахивая "крыльями", проплыл-пролетел скат. Пурпурная актиния захватила щупальцами зазевавшуюся рыбешку и теперь готовилась ею позавтракать. Или поужинать, потому что в этом чужом мире судить о времени было невозможно.
Вика почувствовала, что пора выныривать. Она выдохнула остатки воздуха и, быстро перебирая ластами, поплыла вслед за пузырьками к поверхности. Но, подняв голову, Вика с ужасом увидела вместо ожидаемой зеркальной границы, за которой был желанный воздух, все тот же коралловый лес. Там, наверху, куда она стремилась, тоже оказалось дно. С теми же губастыми рыбками, крабами и актиниями. И совершенно без воздуха.
В панике Вика заметалась от верхнего дна к нижнему, выжигая в себе остатки кислорода. И, когда желание сделать вдох стало нестерпимым, она поняла, что умирает. И проснулась.
Удушье не проходило. Вика часто дышала, стараясь вогнать в легкие как можно больше воздуха, но это не помогало: голова кружилась от недостатка кислорода, а в глазах продолжением кошмарного сна вспыхивали разноцветные огни. Руки и ноги похолодели, ощущаясь как тяжелые, непослушные и чужие.
С трудом Вика села в постели. Стало чуть легче, но ненадолго. Через минуту удушье накатило с новой силой, а вместе с ним одолел приступ кашля. Вика поднесла ко рту салфетку и с недоумением принялась разглядывать появившиеся на ней розовые пенящиеся пятна.
К ней пришел страх. Даже не страх, нет: чувство, охватившее ее, нельзя было назвать просто страхом. Это был ужас: тот самый, леденящий, животный ужас, о котором так часто пишут в романах, но которого сама Вика доселе не испытывала никогда. Она попыталась вдохнуть, чтобы закричать, но вместо крика из груди вырвался жуткий клокочущий хрип вместе с розовыми брызгами. И второй раз за это утро Вика поняла, что умирает… теперь наяву.
Два месяца назад, 13.25,
персональная выставка Виктории Боровой
- Вика, это успех, несомненный и заслуженный!