Карлина провела меня по узкому коридорчику в крохотную гримерку, больше напоминавшую шкаф, чем комнату. Там не было ничего, кроме стула и растрескавшегося туалетного столика с зеркалом. Все вокруг пропахло пылью.
С колотящимся сердцем я стоял посреди комнаты.
- И это все, что вам нужно для выживания? То есть, что я должен сделать, чтобы получилась музыка?
Карлина рылась в столике. Задвинув ящик, она обернулась, посмотрела на меня и покачала головой.
- Жить. - В ее голосе не прозвучало ни тени эмоций. - Жители Джентри не всегда помнят о том, что мы рядом, зато они помнят, что такое хорошее выступление. Все любят хорошее шоу. - Карлина швырнула мне охапку одежды. - Давай, надень это.
Я перебрал вещи. Широкие черные шерстяные брюки, белая рубашка на пуговицах, лакированные черные туфли, подтяжки. Но я все равно не был бас-гитаристом. Я был тощим, незаметным и шестнадцатилетним, а в животе у меня все скрутилось в тугой нервный узел, как в школе, когда меня вызывали к доске.
Карлина вздохнула и повернулась ко мне спиной.
- Слушай, шевелись давай, одевайся!
Я начал стаскивать с себя одежду. Натянул брюки, застегнул рубашку. Долго бился с пряжками на подтяжках, руки слишком сильно дрожали.
- Дай сюда! - Карлина взяла застежку и открыла ее. - Расслабься.
Когда я был полностью одет, она усадила меня за туалетный столик и взялась за гребенку. Затем она начала зачесывать мне волосы с лица, приглаживая их какой-то помадой, пахнувшей медом, мятой и воском. Прикосновение ее рук к моему лбу было прохладным, как будто на меня что-то лилось сверху.
Я изогнул шею, пытаясь разглядеть себя в зеркале.
- Ты делаешь из меня кого-то другого?
- Нет, ты будешь похож на себя, хотя не до такой степени, чтобы тебя кто-то узнал, если ты, конечно, понимаешь, о чем я. Для большинства людей даже Лютер выглядит не как Лютер, да и я не похожа на саму себя. - Она взяла в зубы гребенку, окунула кончики пальцев в банку с помадой и вылепила мне свисающий надо лбом локон. - Нет, чары и фокусы тут не при чем, ничего не меняется. Просто все видят то, что хотят видеть.
Я опустил глаза на свои сверкающие туфли, а когда снова взглянул в зеркало, то и узнал себя и не узнал. В последнее время я потихоньку начал привыкать к тому, что могу выглядеть совершенно другим человеком, когда у меня блестящие карие глаза и нормальный цвет лица, но сейчас это было нечто иное.
Мое лицо выглядело чужим, словно я смотрел в зеркало, а оттуда на меня смотрел незнакомец. Я видел то, что хотел видеть, потому что на самом деле всегда хотел не быть собой. Странно, но увиденное почему-то меня не радовало.
Карлина отложила расческу и отвернула меня от зеркала. Она держала мое лицо в своих ладонях, улыбаясь загадочной печальной улыбкой.
- Значит, мы их вроде как отвлекаем, - сказал я. - Очередная ложь.
Она закрыла глаза, прижалась лбом к моему лбу.
- Нет, мы выдаем им правду. Просто они этого не знают. Выходя на сцену, ты становишься настолько самим собой, насколько это вообще возможно, и это потрясающе. Именно ради этого они сюда приходят.
Признаться, ее слова меня не слишком приободрили. Руки дрожали, во рту пересохло.
- Наверное, но я все равно нервничаю. Я привык чувствовать себя выродком, противным и бесполезным, кто захочет такое увидеть? Я не могу быть тем, ради которого сюда приходят!
- Значит, ты должен почувствовать себя таким, а потом выйти на сцену и сделать свою работу, - прошептала Карлина, обдавая дыханием мою переносицу. - Через минуту мы должны быть на сцене, и там тебе придется заставить публику поверить в то, что твой образ - это и есть ты сам, потому что иногда верить означает не умереть.
Но я всю свою жизнь ждал смерти. Годами жил в этом ожидании, потому что таков был порядок вещей. А выход на сцену - это совсем другое дело. Весь "Старлайт", кроме сцены, будет утопать в темноте, отовсюду вспыхнут прожектора, так что больше некуда будет смотреть - нет, я просто не думать об этом или отнестись к этому спокойно. Быть замеченным - самое худшее, что может случиться с такими, как я.
- Я… но я никогда раньше ни перед кем не играл!
Карлина кивнула, не отнимая лоб от моего лба.
- Вот увидишь, они тебя полюбят, как любят нас. Хочешь, я представлю тебя, как нашего особого гостя?
- Нет, позволь мне просто выйти, как будто я один из вас.
Карлина отпустила меня, осмотрела с головы до ног.
- Так и есть.
Когда занавес поднялся, меня оглушил рев толпы. Прожектора слепили, за ними было лишь море голосов и долгих пронзительных свистов.
Мы с барабанщиком должны были задавать темп, но Лютер вмешался во вступление с такой уверенностью, словно это была его песня - быстрая, исступленная - и хотя я не знал ее ни на слух, ни на память, но мои пальцы мгновенное узнали мелодию. Перед выходом Лютер расхохотался мне в лицо, когда я попросил у него программу выступления, и теперь я понял, что никакие программы здесь не имели значения. Музыканты Морриган играли то, что хотели играть.
Ухмыляясь, Лютер повел меня за собой по куплетам и припевам, так что мне оставалось только поспевать за ним. Вслушавшись в смену темпа, я поймал контрапункт, заставлявший каждую ноту рокотать и кричать, поскольку это была песня об анархии, о полном и бесповоротном выходе из-под контроля.
Адреналин заплясал у меня в пальцах, загудел в крови. Так вот, значит, что такое быть рок-звездой!
Но когда я добрался до конца песни, это пьянящее ощущение сначала забуксовало, а потом и вовсе ушло. Гитара тяжело повисла на ремне, руки снова замерзли и начали дрожать. Внезапно я всей кожей почувствовал, что стою на сцене перед двумя сотнями людей, выставленный напоказ, в чужих туфлях и с вишнево-красной репликой Гибсона в руках.
Лютер бешено крутанул в руках гитару, ослепительно скалясь в зал. Потом, без всякого перехода, заиграл "Обыкновенных людей", не заботясь ни о том, что здесь нужен синтезатор, ни о том, что этой песне без малого тридцать лет, и большинство ребят в "Старлайте" в жизни не слышали о "Палпах".
Он просто подобрал мелодию и заиграл так, что гитара запела в его руках, пока Карлина изображала собеседников - богатую девочку и парня из рабочих низов - надсадным криком перечисляя, почему быть бедным так дерьмово.
Время от времени Лютер поглядывал на меня, а я тщетно пытался понять, чего он хочет сказать этими взглядами. Он постепенно прибавлял темп, показывая, что каждая песня - это разговор, спор между ритмом и звуком. Мне оставалось только вслушиваться и отвечать.
Мы играли вместе, перекликаясь друг с другом, пока Лютер вдруг с ходу не переключился на песню "Пирл Джам". Это был "Желтый Ледбеттер".
Басовая партия была низкой и монотонной. Я взял первую ноту, и мне показалось, будто все здание содрогнулось и пошло трещинами.
Это была песня об утрате, но очень мелодичная, и если Эдди Веддер исполнял ее, как спотыкающийся забулдыга, то голос Карлины звучал сипло, но чисто.
Ее голос был как само одиночество. Как сама горечь. Она пела о прошлом, от которого ты не можешь и не хочешь избавиться; она стояла совсем одна в круге ледяного голубого света и была очень красива - красивее, чем когда голосила и резвилась, расхаживая туда-сюда по сцене, гораздо красивее, чем когда стояла надо мной на церковной лужайке.
Сейчас, обняв руками микрофон, она была самой подлинной частью "Старлайта", самым подлинным голосом Джентри. Мы с Лютером поддерживали мелодию, но вела песню только она. В эти мгновения Карлина была самой чистой, самой настоящей правдой, а зрители внизу - всего лишь детьми в нелепых костюмах.
Она исполнила первый припев с прямой спиной и высоко поднятым подбородком. Потом поднесла микрофон к губам и улыбнулась поверх него Лютеру.
- А теперь заставьте меня плакать!
Лютер улыбнулся ей. Но не своей обычной, коварной зубастой ухмылкой, а по-настоящему - искренне и открыто. Потом склонился над гитарой и заиграл соло так, словно играл для нее одной - медленная прогрессия нот, круто и резко взмывающая ввысь.
Я следовал за ним, оттеняя его мелодию рокотом и гудением своей, похожей на стук сердца, позволяя каждой ноте длиться минуты, а то и года. А потом кое-что произошло.
Это было не так, как с другими песнями. Не история, не разговор. Это было только ощущение, без слов и без образов, и оно не имело ничего общего с Лютером или его звонкой, поющей гитарой.
Это было ощущение отстраненности, чуждости. Это был тот самый пульс, подспудно бившийся в крови и не позволявший забыть, что ты - чужой, и что мир всегда готов ударить в ответ, только тронь. Эти ощущения были слишком сложны, чтобы выразить их словами, но они вдруг сами хлынули из моей гитары, просочились в воздух, растеклись по залу.
В толпе все застыли. Они стояли внизу и смотрели на меня, а когда я закончил, начали хлопать.
- Мэки! - прошептала мне на ухо Карлина. - Так не нужно!
- Но ведь им понравилось!