на сторону конституционалистов? Не есть ли в таком случае эта игра совершенно любопытной интригою самого доцента? Не есть ли это сражение за Думу, за раскол октябристов и изоляцию правых националистов? Но уж эту мою догадку Вам исследовать, на то Вам Ваша светлая головушка!»
Курлов долго сидел над письмом Манташева; потом дал задание особо доверенной агентуре войти в контакт с Милюковым, чтобы получить от него статью в лондонскую прессу, где доцент должен был бы заранее отмежеваться от всякого рода крайностей Столыпина, если тот действительно на них решится.
…Таким образом, и октябристы зашевелились против Столыпина после давешней беседы на британском рауте с биржевиком Беляевым, а теперь и кадеты вздрогнули.
Следовательно, общественное мнение России – разрешенное к жизни верховной властью – еще до того, как кончились летние каникулы, заулюлюкало против Столыпина, погнало, словно зайца на охоте: «ату его!»
Теперь надо поддерживать эту атаку, сделать ее постоянной, чтобы то, чему положено случиться, было следствием н а с т р о е н и я общества, некоей трагической, однако тем не менее исторической необходимостью.
Газеты – практически все, кроме самых крайних, – чуть ли не каждодневно (кто прямо, а кто заваулированно долбили Столыпина со всех сторон; время охоты – азартное время, псы надрываются, стонут; охотники сосредоточены; егеря отчаянно веселы, и в глазах у них мечутся шальные отсветы приближающегося кровавого игрища…
«To provoke» – совсем не обидно; переводится просто: «вызвать действие»
10
– Сядь, Богров, – повторил Рысс. – Я должен задать тебе несколько вопросов.
– Сейчас неудобно, – ответил Богров, заставив себя улыбнуться. – Рад тебя видеть, Орешек! Отчего такое странное обращение ко мне? Почему «Богров»? Зачем не брит? Давно ли здесь?
«Кулябко говорил, – вспомнил он, – что надо ставить много разных вопросов, когда беседуешь с интеллигентным человеком, чем-то на тебя прогневанным. В силу своей природы он обязан отвечать, хоть и совершенно односложно, а ты выгадываешь время на то, чтобы принять решение и определить для себя манеру последующего разговора, в случае коли его нельзя избегнуть. – Богров думал устало, быстро, но – логично: страшась смерти, мысль работает странно, по своим законам, часто противным самому характеру данного человека. – Я назначу ему встречу. Или скажу, что приду за его стол позже. Только б позже».
– Сядь, – повторил Рысс в третий раз. – Я вожу тебя второй день, Богров…
– «Водишь»? По-моему, это термин охранки. Ты взял на вооружение их терминологию?
Что произошло, Орешек?
– Палец моей правой руки лежит на собаке браунинга, Богров, – тягуче сказал Рысс. – Если ты сейчас не сядешь напротив меня и не ответишь на те вопросы, которые я обязан тебе поставить, я выстрелю. Это грозит мне – я уже посоветовался со здешними правозаступниками – пятью годами тюрьмы, поскольку я стану стрелять в человека, подозреваемого в провокации.
– Ты сошел с ума, Гриша! – прошептал Богров, медленно обваливаясь на стул, подставленый ему Щеколдиным, который подошел мягко, неслышно, по-кошачьи, из-за спины.
– Сядьте, – сказал Щеколдин. – Сядьте, товариш Богров. Эта встреча не случайна.
Ее организовал я.
– Как? Почему? В чем дело? – монотонно, не надеясь уж на ответы, с т а в и л Богров вопросы, считавшиеся Кулябко спасительными.
– Дело в том, – мягко и неторопливо ответил Щеколдин, – что Орешек обратился в нашу организацию с просьбой расследовать причины провала группы товарищей-анархистов. Он не обвинил вас прямо в провокации, но сомнения его – не только в ваших поступках, но и в поступках ряда других членов организации – обязаны быть исследованы. Вы готовы ответить на вопросы, товарищ Богров?
– Я готов ответить на все вопросы, но позвольте мне выразить недоумение, что вы не сказали мне обо всем заблаговременно.