В этом могу поклясться честью, которой у больших людей, говорят, будто не хватает.
– Зачем клясться! Я и так верю, если говоришь искренно. Вчера я слышала сама, как на тебя напали безвинно. Я тебе помощница и поддержка: не бойся никого, и, кто бы тебе ни сообщил мою волю, – прежде чем выполнить, переспроси у меня.
– Слушаю, ваше величество!
– А что ты знаешь о подмётных письмах?
– То же, что и все, ваше величество.
– А что все знают про них?
– Что это манёвр врагов светлейшего князя – возбуждением ропота в народе поторопить устранение его от дел…
– Для чего же это?
– Чтобы остановить захваты, поборы, бесчинства и притеснения всякого рода всем, делаемые князем и его любимцами, которым он даёт всегда полную свободу наживаться…
– Как же остановить это?
– Арестом князя и устранением его от дел.
– Но ты знаешь, что я ему слишком обязана, чтобы показать себя настолько строгою даже ввиду явных моих на него неудовольствий. Он вправе тогда будет считать меня не ценящею его заслуг и… неблагодарною…
– Ваше величество можете отнять от него только заведование большими суммами и непосредственное распоряжение чем бы то ни было, пожаловав новое назначение – ревизора действий других… Или изволите дать его светлости поручение что-либо осмотреть; или выполнить какое-либо дипломатическое важное поручение, требующее удаления из столицы. Для управления делами здесь потребуется, за его отсутствием, другое лицо… и не одно даже… а в их руках и останется заведование. А там, по возвращении, дать изволите и другое поручение для отъезда…
Екатерине никогда ещё с этой стороны не представлялся вопрос о возможности ослабить значение силы князя Меньшикова. Новость предложения поразила государыню неожиданностью, но природный ум тут же подсказал, что в этом проекте много практической пользы и немало в нём пунктов, где личному честолюбию князя открывается новый путь, суливший усиление его власти, которой всегда и всюду неразборчиво добивался министр из пирожников.
– Хорошо! Я подумаю об этом… Спасибо! Твой совет дельный и… дальновидный! – произнесла государыня с расстановкою, погружаясь в думу.
Дивиер хотел уйти.
– Останься, Антон Мануилович! Я хотела что-то ещё теперь же приказать тебе… Да! Скажи, пожалуйста, что мне делать с Лакостой! Ушаков…
– Приголубил его для своих выгод… Знаю, государыня… Я давно уже учредил надзор за тем и другим… не прикажете ли также накрыть мне их, как Ушаков у Толстого – Лакосту? Только я посылать вашего шута не буду, как Андрей, а накрою тогда, когда ни тот, ни другой и чуять не будут, что их слушают и видят.
– Нет! Этого покуда не нужно. Старик во всём признался… Я передам тебе его допрос, нарочно писанный по-немецки. Ты сообрази, что нам делать. Где же допрос, Ильинична?
Та – к столу в предопочивальне. Искала, искала, – нет. Пропала бумага.
– Ведь нет допроса! – не без ужаса ответила гофмейстерица.
– Это Макаров стибрил! – шепнула государыне из-за занавески княгиня Аграфена Петровна.
– Как это гадко! – не скрывая неудовольствия и беспокойства, сказала государыня. – Иван! Воротите Макарова ко мне, где бы его ни встретили. Летите… Если уехал – возьмите лошадей вдогонку! Чтобы был сию минуту… никуда не уклоняясь и не свёртывая!
Балакирев полетел. На счастье, вбежав в конторку, он встретил выходившего надевать шубу свою Алексея Васильевича.
– Сию минуту к государыне! – крикнул Балакирев и, приставив к его уху рот свой, шепнул кабинет-секретарю: – Да с тою бумагою, немецкой, которую вы невзначай захватили на столе, в комнате перед опочивальнею.
– С какой бумагой? – вздумал хитрить Макаров.
– Чего тут спрашивать? – ответил обыкновенным голосом раздосадованный посланный царицы.