Хорошо, как можно подождать, а как нельзя… Тогда – мой совет – лучше приказывай, чтобы сделали.
– Слушай же: приказ я отдала бы, положим, секретарю – а Макарова, говорят, теперь нет. Он мой секретарь, а как человек – устал уже. Что же его тревожить мне, вечером?
– Ну хорошо, оставь его отдыхать. И если секретаря нет, мамаша, – упрашивала теперь нежно цесаревна, – только не огорчайся – и я могу быть твоим секретарём. Ведь я люблю тебя, ты знаешь. Стало быть, можешь мне приказывать что нужно: я напишу и вместо секретаря указ. Право, мамаша, напишу – вот увидишь. Девицы, дайте бумагу и перья!
И цесаревна сошла с постели и села у стола, на котором горели восемь свечей в высоком шандале. Бумага оказалась на столе, и перья были тут же. Одно перо взяла в руку цесаревна Елизавета Петровна и с сознанием важности принимаемой роли произнесла громко:
– Приказывайте же, ваше величество, что писать?
– Гм, что писать?.. И ты хочешь писать? Напиши же на первый случай, что Я жалую возлюбленную дочь нашу, цесаревну Елизавету Петровну, в наши кабинетные секретари.
Перо заскрипело, и через несколько мгновений цесаревна произнесла:
– Готово!
– И подпиши за нас: Екатерина.
– Написала.
– Поздравляю с новой должностью!
– Рада стараться, ваше императорское величество! Прошу снисходить только, коли что и не так окажется.
И шутница цесаревна низко кланялась, встав со стула.
– Быть по сему! – внятно ответила Екатерина I. – Будем милостивы. Только будь усерден, секретарь.
– Буду стараться заслужить милостивое мнение вашего величества, – буду стараться усердно. А теперь что ещё угодно повелеть?
– Пиши: «Пожаловали Мы любезно верную нам, состоящую при наших детях, Авдотью Ильину Клементьеву в баронши и в штацкие дамы с положенным жалованьем».
Авдотья Ильинична, услышав продиктованный указ о ней, подошла и, поклонившись в ноги её величеству, облобызала августейшую десницу.
– Ещё что угодно повелеть? – спросил августейший секретарь.
– А подписано?
– Всё как следует. Прочитать велите?
– Не надо… Верю.
– Что прикажете вашему верному секретарю, государыня?
– А верен он мне? Как вы думаете? – обратилась государыня к окружающим её женщинам, подмигивая. – Ты какого мнения, Анисья Кирилловна? – взглянув на стоявшую поодаль девицу Толстую, спросила государыня, сжимая серьёзно губы.
– Полагать надо, верен будет, ваше величество. Как быть неверну при таких милостях? Легко ли, прямо в секретари!.. Вот мы, грешные, не один десяток лет грамотки всяки разные писывали, да до ранга и поднесь не дослужилися.
– Пиши же, секретарь, ещё: «Повелели Мы любезно – верной нашей камер-девице Анисье Кирилловой, дочери Толстой, за многие годы службы при нас и за приказные труды, триста дворов отсчитать из подмосковных наших, полюднее да подомовитее…»
И Толстая, приблизясь, принесла свою верноподданническую благодарность, как и пожалованная в баронессы Клементьева.
– Готово, ваше величество, и подписано. Ещё что угодно?
– Ваше величество, не запамятуйте и службы верного слуги вашего! – вдруг раздался голос из-за двери, и в проёме её показалась бравая фигура Ушакова, отвешивавшего низкие поклоны.
– Чего же желаешь, Андрей Иваныч? Коли дворов – укажи, где есть свободные. Почему не дать, можно.
– Я не о себе осмеливаюсь докладывать вашему величеству, а дерзаю напомнить о несчастливце. На службу ваше величество вызвали из заточения, а за терпение безвинное не награждён.
Лик её величества заалел румянцем оживления.
– Виновата: чуть было не забыла. Спасибо, Андрей Иваныч: всегда нам напоминай о достойных людях. Пиши, секретарь: «Пожаловали мы Ивана Балакирева в офицерский чин, в Преображенскую гвардию, и быть при нас у поручений особенных.