Мартина пожала плечами. Их мать, баронесса, еще в бытность девицей Тизенгаузен несколько лет провела в монастыре святой Бригиты – одном из самых известных и почитаемых в Ливонии. Дочерьми она занималась сама, помимо чтения и письма на немецком и латыни обучив их еще и шведскому, который был в большом ходу в Эстляндии. По ее же просьбе предыдущий капеллан, поляк, занимался с девушками польским. Таким образом, несмотря на то, что ни Мартина, ни Элиза не получили монастырского воспитания, образованы они были куда лучше, чем большинство девиц из ливонских дворянских семей.
Но греческий язык, как и народ, его придумавший, оставался для девушки непознанным и, вправду сказать, совершенно неинтересным.
– И что же здесь написано? – пробормотала она, косясь на мелкие буквы, еле проступающие на покрытом желтыми пятнами мраморе.
Доктор слегка вздохнул.
– Это старинное предание, – с грустью произнес он, – дошедшее с тех времен, когда Христос еще не ходил по земле. Оно рассказывает о великой матери древних богов, вынужденной отдавать своих детей на съедение безжалостному супругу Хроносу. Он проглатывал их одного за другим и поглотил уже пятерых, но шестого мать богов решила спасти, во что бы то ни стало. Вместо ребенка она принесла мужу завернутый в пеленку камень, и тот, не заметив подмены, проглотил его как остальных детей. Ребенок же остался жив, был тайно взращен матерью и, возмужав, выступил против жестокого отца, победив его и свергнув с небесного трона. Он же заставил павшего исторгнуть обратно проглоченных братьев и сестер, а вместе с ними и камень, сохранивший ему жизнь…
Мужчина ненадолго замолчал, погрузившись в свои мысли.
– И что же? Все это записано на табличке? – прервала затянувшуюся тишину Мартина. Порциус Гиммель слегка вздрогнул, приходя в себя.
– А?… Нет. Здесь написано о прекрасной деве, чье имя скрыто покровом тайны и его нельзя произнести вслух. Гуляя по цветущему лугу, она подобрала камень, исторгнутый отцом богов, и в ее руках он пророс, подобно снопу колосьев. И так как этот камень находился в утробе Хроноса, ему была дана власть над временем, а дева стала его хранительницей… Вот, собственно, и все. Это лишь осколок…
– Вы так странно об этом говорите, доктор Порциус, – заметила девушка. – Но это всего лишь языческая сказка. У лэттов таких много, спросите старую Берту, и она вам расскажет десяток, о Перконасе и Аустре, о матерях природы, о раганах…
– Поверьте, моя госпожа, – с неожиданной горячностью перебил ее доктор. – Сказки, как вы говорите, зачастую бывают убедительней самой жизни, и люди в них верят, да, верят!
Он резко поднялся и принялся расхаживать взад-вперед. Мартина с беспокойством наблюдала за этими перемещениями, отодвигаясь всякий раз, когда Порциус задевал ее краями своей мантии. Она не понимала, что вдруг нашло на обычно спокойного и любезного доктора, и ей делалось не по себе от его резких жестов, странного бормотания и мрачных взглядов. Перед ней был совершенно другой человек, который выглядел, как доктор Порциус, носил его одежду, говорил его голосом – тем не менее, он не был ей знаком. Мартина поежилась, ей снова стало страшно. Она хотела уйти, но что-то ее удерживало. Она не могла этого объяснить и продолжала сидеть на месте, нервно теребя манжеты.
Наконец доктор как будто успокоился и остановился у стола, устремив пристальный взгляд на девушку. Теперь вид его был торжественным и печальным, слишком торжественным и слишком печальным для маленькой темной комнаты и той скромной аудитории, что в ней присутствовала. Но Мартина этого не поняла, она подумала только, что доктор Порциус собирается посвятить ее в какую-то страшную тайну – и невольно затаила дыхание. Хотелось ли ей быть посвященной или нет, девушка пока не решила, но ее любопытство было задето.
– Много-много лет назад один молодой человек, подобно вам, фрейлейн, смеялся над тем, что казалось ему выдумкой сказочников. Потом он вынужден был переменить свое мнение. Когда-нибудь я вам об этом расскажу… Страдания, выпавшие на долю этого человека, заставили его усомниться во всем: в себе самом, в законах, в справедливости… даже в Боге! Он был растерян и не понимал, чего хочет от него Всевышний, за что его подвергают испытанию, явно превышающему человеческие силы. Тот, о ком я говорю, захотел вернуть время, когда он был спокоен и счастлив, и Господь ему предоставил такую возможность.
Мартина медленно выпрямилась, глаза ее заблестели. Теперь она жадно ловила каждое слово доктора.
– Да, да, фрейлейн, – словно в подтверждение ее мыслей кивнул тот. – Время есть материальная субстанция, на которую можно влиять, прилагая некоторые усилия. Это не каждому дано, но в вас, моя госпожа, я вижу сей благостный задаток… Хотя его еще нужно будет развивать. Но и это не является главным. Всегда следует помнить, что все ниспосланное нам свыше дается лишь для того, чтобы мы могли осознать высшую цель и предназначение своей жизни. У меня и у вас эта цель одна – служение Деве, хранительнице времени…
Порциус Гиммель говорил еще долго. Большая часть его слов оставалась для Мартины непонятной. Но девушка слушала очень внимательно и ни разу не попыталась перебить. Уныние и страх прошли сами собой, и она чувствовала тихую радость. Теперь ей было совершенно ясно, что надо делать.
Жульен де Мерикур в ярости выскочил во двор и зашагал к конюшням, остервенело хлопая по сапогу рукояткой хлыста. Заметив у ворот оседланную лошадь, которую вел под уздцы конюх-латгал, француз, не долго думая, вскочил в седло, вырвал уздечку и пришпорил животное. Стоящие у подъемного моста стражники едва успели отскочить в сторону, а тот из них, кто оказался менее расторопным, получил хлыстом по плечам.
За пределами замка Жульен дал коню шенкелей и понесся напрямик через холмы. Ему хотелось развеяться и придти в себя, но от бешеной скачки только перехватывало дыхание, и кровь сильнее стучала в ушах. Внезапно лошадь споткнулась. Сделав несколько неуверенных шагов, она сумела выровнять ход и не упасть, но тут уже всадник натянул поводья так резко, что едва не порвал ей рот. Лошадь нервно задергала ушами, переступая с ноги на ногу. Ее бока ходили ходуном, а выступившая на них пена оставила на бархатных штанах француза темные пятна. Упершись руками в луку седла, Жульен с трудом перевел дыхание, после чего выругался.
Оглянувшись, он заметил, что со стороны замка к нему направляется еще один всадник. Первым побуждением француза было снова пустить лошадь в галоп, чтобы избежать встречи, но, приглядевшись, он узнал Германа Зауге.
Тот, не торопясь, подъехал и молча остановился поодаль. Его лицо по-прежнему закрывала повязка, однако видимая половина была бледна и неподвижна. Единственный глаз потускнел и слезился. Зауге аккуратно промокнул его платком.
– Зачем ты за мной следишь? – Жульен капризно скривил губы. – Мне, что, не дадут побыть одному?
– Не хочу, чтобы тебя загрызли волки, – тихо ответил немец.
– Хуже тех волков, что живут в замке, я не встречал!
– Ты говорил с баронессой?
– Говорил ли я с ней? Говорил ли я с этой упрямой, вздорной бабой? С этой ливонской ведьмой, потаскухой, исчадием ада? О да! Если это можно так назвать… – молодой человек презрительно рассмеялся. – Она даже не соизволила меня выслушать! Она отказалась мне отвечать, как будто я не ее муж, а неотесанный виллан! Это не слыханно! Она за это ответит…
– Мне жаль, что все так получилось, – шепнул Зауге. – Но ведь неправда, что ты после всех этих унижений собираешься покинуть Зегельс? Я в это, конечно, не верю, но ходят упорные слухи… Ты же знаешь замковую дворню – ее хлебом не корми, дай почесать языки…
Жульен побледнел.
– Об этом уже говорят? – переспросил он, беспомощно оглядываясь на замок.
– Да, я своими ушами слышал. Разумеется, я счел необходимым все опровергнуть – ты ведь не собираешься никуда уезжать… Впрочем, даже если бы собирался… это было бы вполне оправданно. Твоя жена, как говорят, мечтает блистать в свете. Если бы ты уехал ко двору короля или императора, а ее оставил здесь, клянусь святым Николаем, это была бы прекрасная месть. Но ведь ты слишком благороден, чтобы мстить женщине, хоть бы она и заслужила это сотню раз…
Француз задумался. Воспользовавшись этим, Зауге подъехал ближе и добавил, вкрадчиво понизив голос:
– К тому же покинуть поле битвы, когда победа практически у тебя в руках… Ты ведь уже почти заставил уважать себя. То, как ты говорил с баронессой сегодня, показало ей, что с тобой шутки плохи. Ты вел себя как настоящий мужчина и хозяин. Я горжусь тобой, Жульен… Лучшего момента, чтобы утвердить свое превосходство, у тебя не будет. Я могу и ошибаться… но если ты первым оставишь жену, я уверен, вскоре она почувствует величайшее сожаление. Только жаль будет оставлять ей и замок, и состояние, которое по праву принадлежит теперь тебе… Но вряд ли в замке найдутся ценности, которые можно было бы взять с собой…
Жульен вскинул голову.
– Ценности? Герман, ты и вправду не знаешь, о чем говоришь! Но ты прав. Я уеду отсюда и как можно скорей. Элиза еще пожалеет о том, что так со мной обошлась… Она за все ответит! Она сгниет в этом медвежьем углу, а я буду рассыпать золото направо и налево и любезничать с красивейшими дамами французского двора! – Он дернул поводья и повернул обратно к замку.
Зауге пристроился за ним. Старый немец выглядел невозмутимым, но про себя улыбался. Он был очень собой доволен.