- Мой персональный Джинн, - заметил я. - Тот самый, которого нужно очеловечить. Правда, время сейчас неподходящее. - Повернувшись к подоконнику, я произнес, четко выговаривая слова: - Для абонента, который на связи с Сергеем Невлюдовым. Предложение: прервать контакт. Возобновить через четыре часа.
- Принято.
Голос смолк, и в сей момент в дверном проеме нарисовался Глеб Кириллыч - с подносом, заставленным тарелками и чашками, и в клетчатом фартуке цветов клана Мак-Дугал.
- О чем базар, благородные сэры? И как насчет кофе? - Тут он заметил мерцающий экран и произвел какой-то странный звук, что-то похожее на изумленное гудение шмеля. - Матка боска ченстоховска! Это что ж такое деется? Реанимация трупа в зомби или явление призраков? Ящик-то даже не включен!
Прозрачная голубизна экрана сменилась мертвым серым блеском.
Я подскочил к Глеб Кириллычу, перенял поднос во избежание катастрофы и объяснил:
- Опыт по электростимуляции старинного прибора токами живого организма. В данном случае моего. Надо же как-то развлечь гостя!
- Кажется, ты его развлек на славу, - буркнул Миха лев, поглядев на бледного Ахмета. Потом перевел глаза на меня. - А прежде ведь, голубь, за тобой паранормального не замечалось. С чего бы это?
- Прежде я ром с утра не глушил.
Взгляд Глеба Кириллыча метнулся к телевизору.
- А если еще принять, повторишь? На бис?
- Часто нельзя, - заметил я. - Ослабнет сцепление с ре альностью.
Хмыкнув, Глеб Кириллыч принялся расставлять тарелки с угощением и разливать кофе. После первой чашки Ахмет слегка отошел, выслушал пару свежих анекдотов, долго размышлял над ними, потом допер, развеселился, выпил вторую чашку и начал с изысканной восточной вежливостью хвалить бодрящий напиток, вафли, халву и хозяйское гостеприимство. Затеялся легкий светский разговор; Михалев расспрашивал гостя про шербет, пилав и восточных женщин, про злачные места Багдада и какую-то особую мечеть, построенную якобы Харуном ар-Рашидом. Потом как-то само собой беседа скатилась к событиям последних лет, к войнам с янки и с Ираном, к курдскому мятежу, авианосцам в Персидском заливе и прочим знамениям времени, но тут Ахмет признался, что слышал об этом по телевизору и вычитал из газет, ибо на родине не был лет шесть, а то и поболе. К тому же он не солдат, а харис, телохранитель и - хвала Аллаху! - не воевал с американцами, тем более - с Ираном, ведь драться с единоверцами - грех и несмываемое бесчестье.
- Не воевал, но убивал? - полюбопытствовал Глеб Кириллыч. - Только паршивых собак, - ответствовал с мрачной усмешкой Ахмет; и виноват ли он в том, что этих собак нынче такое множество? Песка не хватит кинжал оттирать… Впрочем, можно и без кинжала!
Тут он сделал движение пальцами, будто сдавливал чей-то кадык, и выпил третью чашку кофе.
Но за свою гортань я, очевидно, мог не беспокоиться - во время нашей беседы Ахмет посматривал на меня с особым почтением и называл не иначе как "мой господин". Было ли это данью вежливости или свидетельством приязни? А может, он просто испугался либо уверился в том, что я мудрец и праведник, подобный зятю пророка Али или хотя бы царю Соломону? Сирадж Невлюдов, пи-эйч-ди и повелитель джиннов… Хотелось бы знать, что он расскажет про меня Захре!
Отгостившись, мы вышли на лестничную площадку, куда сквозь витражное окно сочился бледный и скудный послеполуденный свет. Дверь квартиры Михалева затворилась, отрезав нас от уюта, тепла и аппетитного запаха кофе; я нерешительно протянул руку, но Ахмет, будто не заметив этого жеста, коснулся ладонью моей груди. Слева, над сердцем.
- Ля илляхи иль'алла… Скажи, мой господин, веруешь ли ты в Аллаха?
Видимо, это был очень важный вопрос - темные глаза Ахмета смотрели на меня серьезно, требовательно, так, как если бы мои слова решили некую проблему, с которой он не в силах справиться. Что я мог ему сказать? О многом спрашивали меня в разных странах и в разное время: откуда я и кто мои отец и мать, чему и где учился, что знаю и люблю и что умею, чем болел и сколько денег на моем счету. Вопросы, бесконечные вопросы… Пустые, глупые или такие, что определяют жизнь - пусть не всю, однако немалый ее кусочек… Вопросов было множество, но никого и никогда не волновала моя вера - ни моих девушек, ни наставников и коллег, ни даже родителей и друзей. Впрочем, и сам с собой я не обсуждал подобные материи, ибо не склонен к иррациональным спекуляциям и мистике. Blessed is he who expects nothing, for he shall never be disappointed. Но вот спросили…
- He верую, Ахмет. Ни в Аллаха, ни в Яхве, ни в Христа… Не верую, но почитаю тех, кто верит. Если вера их искренна, добра и не ведет к кровопролитию.
Он кивнул.
- Хорошо, что ты не оскверняешь губы ложью. У нас лгут, чтобы обмануть врага, а тут, на западе - чтобы заработать славу или деньги, возвыситься в глазах начальствующих, приятелей и женщин. Разве женщины - это так важно, мой господин Сирадж?
- Женщина, - уточнил я, - та, которую любишь. Что же до остального… Боюсь, ты ошибся, почтенный Ахмет, у вас и у нас лгут одинаково и по одним и тем же поводам.
- Может быть, - сказал он, пожимая мою руку. - Ты лучше знаешь. Тебе ведь служат джинны.
Интермедия 2
ПОСЛАНЕЦ?
О сонм джиннов и сонм людей! Разве не приходили к вам посланцы, которые рассказывали вам Мои знамения и возвещали о встрече с этим вашим днем?
Коран, сура 6, Скот.
Мой Синеглазый прятался за колоннами у здания истфака. Мой!..
Прошла неделя, слишком малый срок, чтобы считать его своим, но все в руке Всевышнего; по Его воле родные становятся чужими, а чужие близкими. Свершается это в единый миг, и хоть он короче вздоха, но связывает женщину с мужчиной незримыми цепями. Я уже ощущала их тяжесть. Чувство было томительным и сладким, а дар предвидения говорил, что эти цепи не порвутся никогда.
Он прятался, но я увидела его и наклонила голову. Ахмет увидел тоже и покосился на меня, сперва с недоумением, затем - с усмешкой, очень почтительной и растворившейся бесследно в сумрачной воздухе вестибюля. Лицо его сделалось безразличным, но я понимала, что верный харис не упустил ничего, ни моего кивка, ни взгляда Синеглазого. Чему ж удивляться? Такие взгляды не упустишь! И не забудешь…
Трудолюбивые угодны Аллаху, но в этот день мне не работалось. Я думала про узы, соединившие нас, меня и человека, почти мне незнакомого, я представляла его лицо и строила догадки: кто он?… из какой семьи?… чем и как живет?… свободен ли?… о чем мечтает?… Последнее, кажется, не было секретом: смотрел он так, будто мечтал переселиться в мое сердце и утонуть в моих глазах.
Вот главное, что я о нем знала. Самое важное и драгоценное, ибо нет важнее знания о том, кто тебе послан и предназначен. Но баба говорил (и я ему верю!), что женщины - сосуд, наполненный любопытством и нетерпением, и это действительно так. Нетерпение и любопытство сжигали меня, и хоть я разглядела самое важное, взгляд мой не насытился и слух не утомился. Узнать бы побольше - но как?
В час полуденного салята я взяла хакима Сашу под руку и повела в буфет. Он был потрясен - так потрясен, что, думается мне, лишился дара речи. Но длилось это ровно столько, сколько нужно времени, чтобы сказать: "Аллах велик!" - и добавить: "Мухаммед - Его посланник". Мы не успели дойти до лестницы, как хаким внезапно ожил и пригласил меня в музей, в театр и на ипподром - может быть, еще куда-то, но я не запомнила. Потом, десять или пятнадцать минут, пока мы шли к буфету, выбирали ланч, переносили к столику кофе с пирожками и бутербродами, он посвящал меня в тайны атцеков и инков, в их верования, генеалогию вождей и сексуальные обычаи. Аллах всемогущий! Сколько я нового узнала! Кроме того, о чем хотела знать.
Мы сели, хаким набросился на пирожки, и я сказала:
- Сегодня мне встретился ваш друг. Тот, что заходил к вам на прошлой неделе.
- Э? - пробормотал хаким и потянулся к бутерброду.
- Удивительное у него лицо - синие глаза, но в чертах есть что-то восточное…
На мое счастье, этого хватило: хаким прикончил бутерброд, забыл об инках и атцеках и перешел к моему Синеглазому. К его родословной и биографии со школьных лет, к его умершим родителям, жилищу и коллекции Коранов, к его познаниям в науках и дипломам, к его привычкам и любимой кошке. Он ел и говорил, а я - сосуд любопытства и нетерпения! - впитывала эти речи, подкладывая ему то пирожок, то бутерброд.
Моего Синеглазого звали Сергей. Серж, как говорят французы, Сирадж, как говорят у нас… Светоч! Чудесное, благословенное Аллахом имя! Оно подходит для посланца - а я уже верила - нет, знала! - что он назначен мне и послан. Он - мой джабр! Но что это - джабр, предначертание? Лишь то, что Бог, соединивший наши судьбы, не заставляет подчиняться силой или из страха перед карами, а действует, как милосердный отец, вселяя в нас любовное влечение. Так что волю Его приятно выполнять, а все иное отвратительно, словно постылое ложе Абдаллаха.