Не знаю, что они увидели и за кого меня приняли. Но когда я повернулся и пошёл - как в глупой комедии поступает герой при неожиданной и нежеланной встрече - обратно, они ещё столько же недоумённо переговаривались, не окликая меня. А я шёл, как во сне, всё больше и больше убеждаясь, что это неправда. И даже когда один меня окликнул, в его голосе было скорей недоумение и даже какое-то расположение:
- Хай, ду, гитлерюнге! Вохинст ду?!
Я отмахнулся рукой, не оборачиваясь. И тогда один из них крикнул - уже строго, хотя ещё и не зло:
- Хэй, кнабэ, цурюк, шнеллер!
И я сделал ещё одну глупость. Я не прыгнул в кусты, а побежал по дороге. И продолжал бежать, пока не услышал выстрел и не замер на месте, боясь оглянуться.
Немцы, судя по звукам, бежали ко мне. Один что-то сердито кричал другому, тот вроде бы оправдывался. Я повернулся - медленно, не дыша - и теперь рассмотрел их как следует.
Они правда походили на немцев из фильмов - именно с таким оружием, в серой форме с большими карманами, в пилотках, обоим - где-то лет по тридцать. Лица у них были сердитые, но не злые. Они что-то говорили, перебивая друг друга, один дал мне подзатыльник, но несильный, и во мне опять ожила дикая надежда: кино! Да кино же! А это артисты из Германии…
И тут же всё переменилось. Они примолкли, приглядываясь ко мне. Один спросил:
- Шпрейхн зи дойч?
Вопрос я, конечно, понял. И медленно покачал головой.
- Ти рюски? - сразу спросил второй.
Какой смысл имело говорить "нет"? А "да" сказать было так страшно, что я промолчал. И понял, до чего это жутко: бояться сказать, какой ты национальности. Для меня всегда было естественно, что я русский.
А сейчас это сделалось почти что смертным приговором…
…В лесу немцев оказалось до чёрта. Вернее, это мне так сперва показалось, что до чёрта - на самом деле, где-то полсотни. Вкусно пахло - я увидел полевую кухню, возле которой торчали, что-то говоря, несколько солдат в нижних рубашках. Повар в белом огрызался со своей высокой приступочки, помешивая в котле, замахнулся половником, кто-то подставил миску, что-то сказал, остальные заржали… По периметру поляны в траве валялись другие. Несколько человек играли в карты, ещё несколько собрались вокруг молодого парня с гармошкой, который играл на ней и пел низким голосом. За деревьями я различил ходящих часовых. Около ручейка несколько человек мылись или стирались, не поймёшь.
Меня вели через этот лагерь, и никто вокруг не обращал на меня внимания. Вели к раскладному брезентовому столику, возле которого сидели двое - ничем не отличавшиеся от солдат вокруг. Но, когда мы подошли ближе, я увидел на столике поверх бумаг мятые фуражки. Это были офицеры, и они подняли головы.
Мне почему-то представилось, что сейчас солдаты, которые меня привели, вытянутся в струнку и вскинут руки, но они просто козырнули, как и наши и особо не тянулись. Один из офицеров - постарше, сильно небритый - что-то ворчливо спросил. Второй - совсем молодой, как старшеклассник, с красными сонными глазами - просто откинулся к стволу дерева и… задремал. Солдаты начали что-то объяснять - точней, объяснял один, а второй то и дело тыкал меня пальцем в спину и кивал. Мне это страшно надоело, и после шестого или седьмого тычка я огрызнулся:
- Отстань, заманал!
Удивились все (кроме спящего офицера) и больше всех я. Небритый офицер наморщил лоб, покопался в полевой сумке, что-то бормоча, потом махнул солдатам рукой, и те, повернувшись кругом, пошли прочь. Офицер достал толстую разлохмаченную книжку, она немедленно рассыпалась на листки, два спланировали к моим ногам, я машинально нагнулся и, подняв их, положил перед немцем. Он буркнул:
- Йа, данке… - и начал перебирать эту кучу. Всё было до такой степени абсурдно, что мне захотелось спать и я с завистью смотрел на молодого офицера. А тот всхрапнул, сам от этого проснулся, обалдело посмотрел по сторонам, что-то бормотнул и уснул опять. Я хихикнул. Немец наконец разродился: - Ти кто? - он ткнул в меня пальцем с обручальным кольцом.
- Борис Шалыгин, - не стал вертеть я. Он кивнул:
- Ти от… откюда? - и сам поморщился, повторил: - От-кю-да… унмёглихь.
- Из Новгорода, - опять не нашёл ничего лучшего, как сказать правду, я.
- Ти беженец? - я пожал плечами. - Ти должен отвьечат.
- Ну… да… беженец… - согласился я.
Он опять зарылся в книгу, то и дело что-то бормоча, явно ругаясь. Потом, стараясь держать пальцы в качестве закладок сразу в десяти местах, он начал вымучивать:
- Форма… какая… твоя… есть…? - и посмотрел на меня с надеждой.
- Это не форма, - я замотал головой. - Точнее, форма… моя старая одежда изорвалась… я снял с убитого…
Он свёл брови, потёр висок и толкнул соседа. Тот немедленно пробудился и начал вставать, ещё не открыв глаз. Старший его усадил и что-то долго объяснял, потом повторил:
- Форма… какая… твоя… есть…? Форма… Форма… - и потряс себя за лацкан френча. Младший рылся в этой книжке.
- Убитый… - я показал, что падаю. - Я снял с убитого. Моя разорвалась… - и я рванул рукав. - Ну ясно?
- Ти… бил… - старший отобрал у товарища половину книжки, они коротко поругались. Я терпеливо ждал. - Ти бил… ранен? Ти… упал? Я просить про… форма, малтшик!
- Господи… - я вздохнул и хотел снова пуститься в объяснения, но тут молодой разродился длинной тирадой, и оба уставились на меня неприязненно:
- Ти растеват мёртви дойчес зольдат? - угрюмо спросил старший. - Ти ест мародёр!
- Что мне, голому было ходить, что ли?! - возмутился я. - И на нём не было написано, кто он! Лежал себе…
- На-пи-са-но? - офицер потряс перед лицом руками. - Знак… знак… не бил?
На этот раз я вообще не понял, о чём он и промолчал. Кажется, ему это было до фонаря. Оба офицера начали о чём-то дискутировать. Потом вёдший допрос опять начал мучить себя и меня:
- Куда… Куда бил убит зольдат? - я молча показал на голову. Подловить решили… Мол - а где следы от попаданий на форме?! - Ти партизан?! - неожиданно гаркнул он, привстав. Его товарищ испуганно-удивлённо посмотрел на соседа, но тот сам уселся обратно и махнул рукой. Потом опять крикнул: - Ваксберг! Уху, Ваксберг, Отто! Ком хир!
Я понял, что им совершенно неинтересен.
Вот только неясно было, что они решили со мной делать?
Глава 6
Немец, который меня конвоировал, был не молодой и не старый, лет где-то 35, и не очень похожий на немцев из кино - невысокий, с простоватым лицом какого-нибудь колхозного тракториста, без каски и вообще без головного убора. И даже без знаменитого автомата, как у тех, которые меня схватили - он нёс под мышкой винтовку. Именно под мышкой, держа руки свободными.
Пока мы шагали через поле, я лихорадочно думал, не рвануть ли мне в сторону. Слева было открытое пространство, всё в весенней грязи, но вот справа росли какие-то кусты. Я был уверен, что догнать меня он не догонит. А что он будет стрелять - вообще не верилось. Но в то же время мне было страшно. Вообще страшно, в целом, а не из-за конвоира или винтовки у него под мышкой. Это был противный, оглушающий страх, от которого я стал безвольным и вскоре бросил даже мысли о бегстве, а смотрел, как приближается опушка рощи вокруг станции и зачем-то считал шаги.
Как я и предположил, немцам я был на фик не нужен. Не знаю, за кого они меня приняли сперва, но возиться со мной желания не имели. Я сообразил теперь, что эта часть шла, скорей всего по своим делам - фронтовая часть, неполного состава, и пойманный случайно на лесной дороге русский пацан в камуфляже для них был лишней головной болью. А "АСК" учил нас, что любой хороший командир-фронтовик старается головную боль спихнуть с плеч своих людей на плечи тех, у кого голова обязана болеть по должности. Небритый, скорее всего, был хорошим командиром - его люди выглядели сытыми, весёлыми и быстро подчинялись приказам. Вот он и отрядил бойца - веди, мол, Отто Какойтович, это чучело… куда?
Вот это и интересно. Не для Отто - он меня сдаст и обратно пошагает, на обед успеет, наверное. А вот для меня - интересно, и очень.
Немец меня не торопил. Он вообще ничего не говорил, а когда я пару раз оглянулся, то увидел, что у него абсолютно равнодушные глаза. От этого мне стало ещё страшнее. Я понял вдруг: он доведёт меня, куда надо и сдаст кому надо, а потом забудет обо мне. Если бы ему приказали меня накормить и отпустить - он бы сделал так и тут же забыл обо мне. Приказали бы отвести в поле и расстрелять - он выполнил бы приказ и забыл бы обо мне точно так же. Это и было страшно.