Студент простился с белым светом; могильный дух крюком поволок его в темное царство. Изменщица, раскаявшись, рыдала на могиле: "Куда ты ушел, мой желанный? Я жить не могу без тебя!"- и ее убило молнией.
Лара шуровала, размашисто орудуя тряпкой. Ласка не умолкала, завела другую песню:
Молодой монах молился:
- Почему я не любим?
Пала с неба ангелица
И предстала перед ним.
Ни пера на ней, ни пуха,
Ни одежки, ни белья.
Подмигнула молодуха:
- Брат монах, я вся твоя!
Коридор большой, широкий - в старину строили просторно, чтоб у монахинь было и света, и воздуха вволю. Лара вспотела, но размаха не убавила - ших, ших.
Белобрысая Ветка понаблюдала, послушала Ласку и, скрывшись на время в келье, вышла - тоже в подвернутых штанах, босая и с платком на голове. На чей-то косой взгляд ответила просто:
- Чего смотришь? Она для нас поет, я для нее помою.
А Ларе сказала:
- Макни еще разик, и воду сменю.
Подхватила с плеском ведра, унеслась.
Косточка, старшая на этаже - чернявая, уже сильно фигуристая девушка с верховьев Куруты, где до сих пор барский суд, а колдунов бросают замерзать в снегу, - подумала, прищурилась и молвила:
- Нитка, почему не подпеваешь? На литургии в хоре заливалась, а тут…
Поняв атаманшу, кое-кто нырнул переодеться, а другие, с голосом, прибились к Ласке с Ниткой, уже певшим вместе:
Есть в столице у нас развеселый квартал.
Он казармой большой называется.
От зари до зари там горят фонари
И студенты по улицам шляются.
Они песни поют и в начальство плюют
И еще кое-чем занимаются.
За высокой решеткой, отделявшей девиц от мужского корпуса и Мельничного сада, скучился пяток ребят, следивших издали за бойкой кутерьмой на запретной территории:
- Свистни наших - представление пропустят!
- Слышите? Поют, что ли?
- А какой сегодня праздник?
Там, через две решетки и аллею, мелькали розовые ноги, белые сорочки, брызгал смех. Оттуда неслись задорные выкрики:
- Куда глядишь, зенки нахальные?
- Мал еще глазеть! Приснюсь, родимчик будет!
- Подсадите мелкого, ему не видно!
Пареньки терлись о прутья решетки, щелкали языками:
- Иий-ех, картинка!
- Айда к нам, в догонялки сыграем!
- Эй, Вишня! Портки сзади лопнули!
- Умри, Табак! - Повернувшись к ним, названная Вишня смело вздернула на животе сорочку, а подружки за спиной, перемигнувшись, дружно потянули ее шаровары вниз. Как в песне: "И предстала перед ним". Визгу было! А за аллеей вопили: "Уррра!", молотя ладонями по прутьям. На шум выбежала наконец наставница:
- Безобразницы, что вы себе позволяете, мигом все в корпус!
- А-а-а, они из-за забора дразнятся!
- А сами - зачем выставились?!
Коридор сиял чистотой, певицы забились в келью Ветки, а дежурная дама выносила приговор за озорство:
- Все, кто кривлялся у ограды, останутся без ужина. Если не назовете зачинщиц, то и без завтрака.
Выдавать своих позорно, а самим назваться - нужна смелость. Конечно, вперед выступила Косточка, потому что главная, за ней Вишня, поскольку не отвертишься, а для священного числа и Лара. Открылся карцер - унылое место.
- Здорово повеселились.
- Ага, ты видела, как Табак челюсть отвесил?
- Ну еще бы. В бане не мылся, пупка не видал… Вы с Лаской хорошо придумали - мыть с песней, - улыбнулась Ларе Косточка. - Теперь вы под общей крышей.
Шли дни, сменялись недели. Месяц полевик закончился, начался липец. Учебный год клонился к завершению, близилась урожайная вакация, когда многие отправятся домой.
В Гестеле появились мастеровые в картузах, в просторных серых блузах, с трубками в зубах, инженеры в форменных кителях и фуражках. За Пастырским садом шла спешная стройка - ставили движок внешнего сгорания для электростанции.
Через ворота то и дело въезжали ломовые полки, запряженные тройками тяжеловозов, двухтрубные тягачи с прицепами - везли ящики, известку, камень, черепицу и кирпич.
Толки роились как мухи:
- Тюремный корпус отстраивают.
- А где он такой? - интересовалась Лара.
- За Мертвым садом, там монахов хоронили. Они встают ночами и в кладбищенской часовне служат… Правда, я сама видела! Идут вереницей, в руках свечи, лица белые-белые, одни кости…
- У дворянок наставница новая - жуть! Иноверка, курит как паровик, а ругается - говорят, заслушаешься. За обедом спросила: "А выпить? Что, здесь даже пива не дают?"
- А лунатичка Лис - дочь Бертона! Вселилась со служанкой, вроде белой вейки - в ошейнике. Та спит на полу, у кровати.
- В тюремном корпусе бригада день и ночь орудует. Будет новая лаборатория - сторож сказал по секрету, за две папиросы.
К бывшей монастырской тюрьме, где в старину держали нарушителей церковного устава и еретиков, возили оборудование, катушки электрического кабеля, а кругом высился свежий забор - не подглядишь.
- Ловкач Гуди туда сунулся - уж на что вор, и то поймали, накостыляли по шее. У мастеровых рука тяжелая.
- Страх какой! На кладбище святых сестер что завелось!.. Прямо среди дня - мы с Ниткой зашли положить по цветку на могилы…
- Скажи лучше - с Табаком встретиться.
- …а из кустов свинья как выглянет! И человечьим голосом нам говорит: "Дай кусь!" Мы без памяти бежали, ног не чуя. Наверно, оборотень!
- Нет, это дух монашки. Ее заживо замуровали - согрешила с кавалером. Дух голодный, ясно? Надо отнести туда пирог от ужина.
- Тебе охота призраков кормить? Сама и неси! С пирогом вместе в склеп утащат…
- Возрадуемся, дети мои! - возгласил после литургии Отец Конь. - Несмотря на звездную войну и дефицит бюджета, его сиятельство добился для Гестеля больших ассигнований! В честь этого события назначен благодарственный молебен. Спевка хористов - после ужина.
Шельма звала Ласку к себе:
- Иди, у нас лучше будет!
- Спасибо, нет, я с Ласточкой.
Кроме уроков вещания они встречались в лазарете, куда Хайта водила тайком Пату на поводке. Шельма, тертая жизнью, быстро привыкла к процедурам, а Ласка, слава богу, не видела, как выглядит лечебное животное. Гладила и дивилась:
- Ой, сколько ножек! Она из заморской страны?
- Издали, - уклончиво отвечала Хайта. - Долго ехал!
- Мама, тяа?
- Она говорящая! как здорово! А что она еще умеет?
- Всякое разное. Лучше всех умеет кусь и грызь.
- Скажи: "Пата".
- Я! Пата, я!
Под неутомимым длинным языком и вязкой серой слюной рубцы Ласки отступали, замещались гладкой кожей. Края кривых слезящихся щелей превращались в веки, появились брови и ресницы, но глаза оставались молочными бельмами в красных прожилках. Шельма изучала себя в зеркале:
- Хм, желтуха как будто спадает. Хотя наверняка не скажешь…
Она хитрила, чтобы заплатить поменьше. Но здоровье трудно скрыть - лицо посвежело, кожа расправилась, даже седые волоски растаяли в прическе, к волосам вернулся блеск. Впору снова замуж выйти.
- Лизь, лизь - сорок унция, - скромно пропела Хайта, тоже следившая, как хорошеет рыжая наставница.
- Золотая моя, что так дорого?
- Похороны - тридцать унция. Красный гроб, поющий поп.
Сады Гестеля порой казались Ларе бесподобными, а иногда - стенами, в которых бился ее голос, не находя выхода. На занятиях - хоть с Шельмой, хоть с Отцом Конем, хоть с кем, - одни обручи, никаких шлемов! Дальнее вещание - для тех, кто прошел курс науки, сдал экзамен. Передавать вести по цепочке обручей - значит, раскрыть свои чувства четырем-пяти посредникам, которых ты не знаешь. Старшим вроде Косточки довериться опасно - вдруг разболтают? В девчонках чужие секреты плохо держатся…
А так хотелось крикнуть в эфир: "Огонек! где ты?!"
Прямо хоть крадись к движку внешнего сгорания или генератору электростанции, чтобы прижаться лбом! ДВС не заземлен - стоит на каучуковых подушках, чтоб не трясся…
Подкатила к Безуминке:
- Бези, лапушка, найди его!
Та отвела в сторонку, взяла за плечи:
- Ласточка, на гигаине было проще, там половина вещания - треп. В прямом эфире слухачей навалом. Кроме дежурных, сидит группа на прослушке нелегалов. Еле-еле не по службе перемолвишься. К тому же я с батальонными мало знакома - кому верить?.. Одно скажу - Удавчик в деле, в каком-то ведомстве, но не у Бертона.
- Ага, своего ты сразу запеленговала, только шлем надела, - надулась Лара, отвернувшись, - а мне помочь не хочешь… Уйди, не трогай.
- Какой он "мой", что ты воображаешь?! Он сам на меня вышел!
- И час вещания совпал. Еще скажи - случайно!
Так и поссорились. Ларе стало совсем одиноко. Вот тебе и ангельские голоса, и вольный эфир! Все разбежались по своим кельям, кто в дворянский корпус, кто в отдельный домик, будто и дружбы не бывало… Осталась только Ласка - привязалась, нельзя бросить.
"На вакацию уговорю ее поехать со мной в Гаген. Тетки Ласку плюшками накормят, а то худоба худобой. Лишь бы глаза прочистились… А как же ей без Паты? вдруг все обратно зарастет рубцами?.."