- А потом станет - разуметь будешь, что так… Держали в лагере и лесовиков - кого за вину, кого за взгляд, кого за собачий лад… Нас наособицу охраняли… Вы уж не сбивайте, и без того мерзко… - Олег заметил, что Йерикка с совершенно отсутствующим видом перешел к разборке дисков, но был уверен - рыжий горец слышит больше, чем Гоймир и он, Олег, вместе взятые. А Гостислав продолжал: - Ум-то тому анОльвитцу Кащей обсел. Я так мыслю - сами же и данваны его рядом терпеть не могли, то и поставили душегубкой водить… Стража - выжлоки хангарские. Сам лагерь видели вы. Уходом уйти… - Гостислав поморщился. - Там, краем, обок дороги, виселица стояла. На ту виселицу беглых и вешали, да не за шею, а за ноги. На сутки, на двое - иной и по трое висел, а все умереть не мог. Глаза лопнут, кровь ими идет, носом идет, ртом, ушами… Так мы первым же днем ушли… честью - пробовали уйти, уразумели, что место не для людей. Уйти ушли, а из ямины не выбрались. Волоком нас волокли обратом, да и в комнату к анОльвитцу, как тряпье, швырком швырнули. Взялись током пытать. Одного жарят, двоих остальных выжлоки из угла в угол гоняют, что шары для гулы - добрая игра вышла! Мы тем часом держались, пока мочь была. Сволок тот аж два жда передых брал, пока мы в крови валялись - упарились бить… Уж не упомню, сколь били - а только гордости не стало, принялись мы криком кричать. Я и закричал первым. Что там кричал - тож не упомню… Не ведал, что так это больно - ток, одно пламя ледяное, и по коже, и внутри… А тут разом анОльвитц музыку включил. Нас урабатывают, а он-то за столом сиднем расселся, ест и как на скомраший погляд смотрит. И с того раза почал он нас переламывать, как пруты. Вторым днем то же угощение нам поставил - ток да дыба. Да и говорит: "А тут вам не фронт. Фронтовики с вами работать не умеют. Я-то вас научу по-собачьи тявкать." И верно - подойдет, торкнет пистолет в лоб-от и смехом смеется: "А ну, погавкай?" Раз! Курок спустит, а ствол-то пустой. Шутил весело. Но видно - зло его ело, мы-то молчком… а то и кричим, заходимся, но без слов, или ругнёй…По третий день я левым глазом считай ослеп, Морозко - понемел, мыком одно говорил, без слов. Терн прямей всех был, - Гостислав посмотрел, на друга, тот покраснел и дернул плечами: - Как свечереет, он песни петь принимался, басни говорить… А в ночь плакал, думал - не слышим.
- Больно страшно было, - признался Терн. - Я словом говорил - выручат нас, а сам-то мыслью не верил, думал - умучают ведь… - В бараке холод, сырость, вонь… - Гостислав переглотнул и пояснил беспощадно: - Как пытать станут, так отовсюду течет… А мыться - швырком в барак запхнут да на полу водой со льдом отливают… Ну и до отхожего места нас, ясен день, не водили. А ночами лесовиков пытали - мы и слышали, стенки-то в палец-от да и близким-близко. От нас ему не сведения были нужны, сведения что - поломать он нас возмечтал! Ну и четвертым днем по ночь он нас не в барак вернул, а велел посреди лагеря в землю зарыть, по шею зарыть, и выжлоки на нас мочились… К утру были мы никакие. Откопали нас по свету, как солнышко от окоема вверх пошло. И до бани - с теплой водой баня, мы с Морозко часом только не растеклись от удовольствия, а Терн-то на скамью сел да и сбледнел, говорит: "Вот то самое страшное с нами почнется."
- Я угадал, - явно через силу сказал Терн. - Только веры себе не давал, боялся той веры. Ты говори, Гостиславко, говори… рассказывай ребятам…
- По след того поволокли нас к выжлокам в их берлогу вонючую - и чего мылись? Выжлоки-от толпой вкруг, ржут, как кони, криком кричат, в нас тычут. Часом дошло до меня, что с нами станет. Я в драку - мыслил, пусть хоть убьют… Где там, какие из нас тем временем бойцы… Так я все одно первому хлебало на сторону свернул, а другого-т коленом в хозяйство приласкал - ему тем вечером никакой радости, мыслю, не было…Там у них лежаки такие - кровати, что ли? - в два ряда, один над другим, спинки высокие… Так меня - животом на ту спинку, перегнули надвое, ноги - к ножкам, руки - к спинке, на шею - петлю и к верхней кровати, да не удавку, чтоб не задавился случаем чего… Терна - тоже напротив, лицо в лицо…
Олег почувствовал, что у него пересохло во рту, а дыхание обжигает носоглотку, как при сильной температуре. Мальчику было плохо. Гоймир стоял с каменным лицом, лишь глаза из синих стали черными от гнева. Йерикка вдруг мягко сказал:
- Хватит, Гостиславко. Все ясно…
- Нет, слушайте, - так же механически возразил Гостислав. - Я одно главного не сказал разом… Я тем часом глаза закрыл. Нет, не со страху - мне не хотелось на Терна смотреть.
- Я так же, - добавил Терн.
- Думалось - будет больно. Да только разом почти сознания лишился. Опамятовался, как мне зубы разжимать начали. А Терна еще… - он закусил губу, потом облизал ее, закончил через силу: - То ясно. Он уж и тоже без сознания был… Я зубы-то стиснул, выжлоки побились да и отступились. Отвязали нас, волоком в барак сволокли… Потом и Морозко притащили, он-то лег на живот, и все. Так-то и лежал. Утром уж пришел сам анОльвитц. И от порога кличет нас троих, а за ним те нечисти лыбятся. Зовет, а зовет нас женскими именами. Я в него плюнул. Терн - тот и не отозвался. А Морозко… встал и пошел.
Морозко уткнулся лицом в ладони. В наступившей тишине шуршал дождь, и слышно было, как мальчишка плачет.
- Одно сперва мы его так просто… жалели. И как сказал нам анОльвитц на следующем допросе, что переметнулся Морозко - веры не дали, а что к нам больше не приводили - так мы думали: умучили. АнОльвитц нас прежним обычаем - что ни день, пытал, а ночами выжлоки радовались. Да только им нас, что ни ночь, скручивать приходилось, и на имена те мы не отзывались. А разом перед тот вечер, что вы пришли, Терн сумел в барак стекло принести. Как нас улицей тащили с допроса - увидал да и наступил, что оно в ногу вошло, а в бараке достал. И мне-то говорит: "Будем?" Я размыслил и в ответ: "Будем." И сговорились, что вот этой-то ночью, прежде чем потащат нас к выжлокам, жилы на шее перережем… Так тут - вы…
- Так, - словно черту подвел Гоймир. - Морозко, ты говори.
Казалось, что тот давно ждал этого приказа. Он оторвал голову от ладоней и заговорил - голос был тусклым, как дождь.
- То неправда, что Терн поперёд нас догадался. Я с изначала того и боялся. Заставлял себя: "Не мысли про то!" - а все равно… Как увидал, что привязывают ребят-то, так я… я обделался. Прямо там. Выжлоки-то все это меня с пола слизать заставили, меня сорвало, так они и это… заставили…
- Что то "заставили"?! - заорал Гоймир. - Что то "заставили"?! Силком зубы растиснули, да и влили?!
- Н-н-нет…
- Так то ты сам, сам лизал, ты, с-с-с…
- Гоймир, дослушать надо. Спокойно, - услышал Олег свой собственный голос. И - с неменьшим удивлением! - голос Гоймира:
- Добро. Конечно. Добро.
- Дальше в баню толкнули, вымыться велели. А по… после - стать… стать… - Морозко потрогал горло рукой: - Я стал,
- А точным как? - сухо спросил Гоймир. - СТАЛ? Одно ПОСТАВИЛИ?
- Стал, - как зачарованный, сказал Морозко.
- Ясен свет. Дальше? - кивнул Гоймир.
- Я мыслил… верил - сознания лишусь, и ладно… Да нет. Первым один, там - второй, третий меня снасильничали. А четвертый-то встал передом и… Гоймир, мочи нет, мочи нет, Гоймир…
- Князь, - поправил Гоймир. И завершил жестко: - Встал, да и велел тебе рот открыть. Ну, ты?
- Открыл… Дальше… ушли они… Я там-то лежал, пришел анОльвитц. Верно он спервоначала видел, что боюсь я. Встал в дверях и говорил, говорил… Я и поклонился.
- Чем? - хрипло спросил Гоймир.
- Жить с ним. С ним одним. То не так страшно было…
- Точнее, - Гоймир покачал головой: - Я бы тебя и пожалел. Грязь то, но не переметчество. А говорил, ли ты анОльвитцу тайные вещи - сколько в четах людей, да кто воеводы, да кто бойрами в племени и другое? - Морозко снова опустил голову: - Ответ держи!
- Что знал - то сказал, - Морозко снова заплакал: - Он грозил - вернет к выжлокам…
- Ну и довольно, - с облегчением прервал его Гоймир: - Что солнышко ясно в небе, то и допрос наш, - и добавил не зло, а презрительно: - Сука ты, не сучонок, ей-пра. Как там они тебя кликали? Вот ты она и есть - подстилка, и не в том соль-то, что снасильничали тебя. Девка ты продажная.
- Прекрати его унижать, - хмуро, но решительно сказал Олег.
Гоймир повернулся к нему:
- То ль жалкуешь?!
- Жалею, - твердо ответил Олег. - Презираю… и жалею. И вот не знал, что горцы упавших топчут.
- Так как станем? - крикнул Гоймир. - Так как - простим его?! Пусть и дале в одной чете… вон, с Терном войну воюет, оружие носит?! Знал он, кого в защитники выпросить!
- Прекрати, - вмешался Йерикка. - Вольг прав.
- Ты следом его простить просишь?! - спросил Гоймир.
- Не предлагаю, - парировал Йерикка, - и Вольг, по-моему, тоже не предлагает. Но унижать нельзя.
- Так он сам, сам - хуже некуда!..
- Тем более, - непреклонно ответил Йерикка и вернулся к пулемету.
- Так как - простим? - уже спокойнее поинтересовался у Олега Гоймир.
Олег посмотрел на Морозко. Ему было очень жаль этого мальчишку. Искренне жаль. До глубины души. Но простить его?.. Олег знал совершенно точно, что скорее бы умер, чем превратился в добровольную подстилку. И понимал, что Морозко - больше не воин. И не человек. Он обломок, исковерканный, ненадежный обломок, который больше не выпрямить… Такова была безжалостная логика Мира, войны и правды, которой живет воин. Не придуманная правда томов законов, а правда Верьи и Рода, говорившая, что жить человек может, ЕСЛИ он человек. А не ПОТОМУ ЧТО.