Счастье достало и тварей, привычных к людям. Овцы вымерли быстро и странно, сбиваясь перед смертью в кучи, громоздясь друг на дружку. На коров и зебу зараза не действовала вовсе. Но вымерли тараканы - и обычные, домовые, в два сантиметра, и огромные крылатые, в палец длиной, обитающие на помойках и в выгребных ямах. Круз, убедившись в том, долго смеялся. Не тараканам ли, древнейшим и живучим, предрекали остаться на земле после человека, учинившего самоистребление? Тараканы неимоверно устойчивы к радиации и отравам. А вот, поди ж ты, доконало их человеческое удовольствие. Впрочем, человеческое ли? Поощрение удовольствием за полезное выживанию дело - самое древнее устройство живого. И люди, и тараканы радуются одинаково - себе на горе.
Странно действовало счастье на детей. В одних - словно просыпалось медленно, мутило рассудок, отяжеляло движения. У других приходило внезапно, как у взрослых. Некоторых не трогало вовсе до времени, когда появлялись первая месячная кровь или поллюции.
Круз хоронил своих на холме за старой церковью, выстроенной еще иезуитами в восемнадцатом столетии. Раскапывал красную землю, клал завернутые в простыни тела. Ставил поверх камни с высеченным крестом и именем умершего. Дети быстро привыкли к смерти. И, ссорясь, обещали друг дружке, что завтра кто-то не проснется.
Тогда Круз еще не знал, что женщина может спастись от заразы, пока беременна. И потому остался с четырьмя детьми на руках. Младшего кормить пришлось из соски.
Когда пришли дожди, он умер от желтой лихорадки. Круз, хотя и привитый, тоже провалялся неделю с температурой, а когда встал, забрал троих оставшихся, снарядил лошадей и отправился на север.
13
Танк был мертвый. Со спущенной гусеницей, с дырой под катком. Горелый. Но раскрашенный веселенькими цыплячьими красками. С букетиком в задранном дуле.
Поодаль торчал еще один, с башней набекрень. И развороченный броневик, зияющий пустым нутром. Трава проросла сквозь траки.
Круз сдал задом. Осторожно. Медленно. И вдруг - под левой гусеницей хлопнуло. Круз рванул. Развернулся. Хлопнуло снова.
По броне застучали. Круз, отъехав, остановил. Из башни раздалось:
- Ты че, батя? Волков моих гонишь?
- Мины, - ответил Круз. - Пехотные пустышки. Чепуха.
- Так чего на мины-то? Не знаешь, что ли? Не знаешь, так меня бы спросил!
- Чего не знаю?
Ругнулся Последыш, и сверху, пыхтя, появился Захар - ободранный, с мазутным пятном на щеке.
- Чего погнал, батя?! Пеструн мой выскочил, щас по лесу звать его, пока успокоится. А тут везде убойных штук понатыкано, мин, по-твоему. Там же город, шибздики там живут, живого не знают, мертвечину жрут. Отгородились, ети их! Говорят, воевали здесь, когда время железа пришло, шибздики отбились, но не просто так, а стали шибздики, а раньше нормальные были, ну как мы, а теперь нас не пускают, и…
- Стоп! - рявкнул Круз. - Ты знаешь эти места? Где можно объехать, чтоб мин не было?
- Знаю. Только Пеструна пойду покличу, а то ошалеет или на мину нарвется. Ты, батя, подожди, а?
- Подожду, - согласился Круз, вздохнув.
Встали в заросли кустов за обочиной. Захар побежал в лес вместе с двумя волками, искать перепуганного третьего. Младшие щенки привычно разбежались по сторонам - сторожить. А Верка, хихикая, гладила травиной щеку Правого.
- Мы им не нужны, - сказал Дан, улыбнувшись грустно. - Мы никому уже не нужны. Даже самим себе.
- Ты как? Тебя не очень растрясло? - спросил Круз.
- Солнце светит. Зелень свежая. Как в детстве совсем, - сказал Дан. - Я так легко себя чувствую - не поверишь. Ветер дунет - и поплыву.
- Тебе с сердцем плохо? Голова кружится?
- А-а… - Дан махнул рукой. - Смотри - даже Хук мой ушел за своей новой стаей. Без нас этот мир не вспомнит, кем он был.
- Значит, мы заставим этот мир вспомнить, каким он был!
- Он был с бетоном и асфальтом вместо этого. - Дан показал на молодую листву. - Был с пробками, смогом и телевизором. Но я в самом деле хочу видеть его таким. Хочу утреннюю суету, и новости за кофе, и скрипучий лифт, и галдеж в пивной. Гнусные мы старцы, правда?
- Не без того, - согласился Круз.
То, каким был мир, они увидели скоро - еще до заката, после долгого, осторожного протискиванья по заросшим проселкам и проездам, после сбивчивых Захаровых указаний, сомнений и тупиков.
Лес не тронул этого места. Трава не пробилась сквозь бетон, и огромная серая бетонная глыба стояла под небом, будто вывалившись из Крузовой памяти, - холодная, чужая, уродливая. Лес все же робко крался сюда. Просовывал ветви сквозь проволоку изгороди, хватался за узкую полосу земли до бетона. Но тот дышал мертвым, машинным, не подпускал к себе, и огромное поле осталось ровным и чистым. А на нем, лишь чуть потемнев от непогод, стояли сродные небу: крылатые, гладкие, сильные. Солнце плескало в стекла, запивало огнем гладкий дюраль.
- Останови, - попросил Дан.
И, выбравшись на броню, сел, глядя на взлетную полосу, на застывшие тела лайнеров. Выговорил удивленно:
- Каким же я был глупцом! Не поверишь - я боялся летать!
А Круз тянул ноздрями воздух, крутил головой. Здесь было чисто. Совсем. Так, что щипало ноздри. Будто годами жил в подвале и вдруг шагнул наверх, к свежему ветру. Счастье не тронуло этого места.
Люди ушли отсюда, ничего не разорив и не тронув. Сюда никто не приходил, никто не искал припасов и жилья. Люди будто отправились отдыхать, закрыли на воскресенье магазины, кафе и кассы, - но забыли вернуться. Стояли рядами бутыли с разноцветными этикетками, обросла шубкой пыли соломенная кукла. Струились по бедрам манекенов платья под витринным стеклом, соблазняли позолотой конфеты. За кофемолкой громоздилась пирамидка чашечек, и, мохнато-глянцевая, красовалась посреди мраморного зала округлая уютная городская машинка, куценосая "хонда", похожая на дамскую сумочку.
- Злое место. Неживое, - определил Захар, крутя головой.
- Мы жили в таких, - ответил Круз.
- Хреново жили. Ишь, громада какая. Тут мертвецы небось надышали.
- Поди посмотри, как там волки твои, - посоветовал Круз.
Захар, бормоча под нос, исчез. А Круз поднялся на второй этаж, прошел мимо пустых касс, мимо почты, мимо компьютерного зала, мимо офисов. В автомате "кока-колы" торчала банка. Вынул, открыл - нормально. Прохладная, покалывает язык. Срок хранения - вечность.
Уселся в кресло рядом с огромным окном.
Смеркалось. С другой стороны, от подъездов, лес подступил вплотную. Кусты карабкались по виадуку. Тени ползли от щетинистых древесных макушек, слеплялись в зябкую текучую темень. Круз не хотел к ней. Ему было хорошо и уютно за стеклом. Когда-то он любил смотреть на дождь за окнами аэропорта. Аэропорт был как провал в тревогах и хлопотах. Отнимал у жизни всякий смысл, кроме ожидания, заполнял ее блеском и мишурой, одинаково чужими и близкими всем, кто окунался в них.
Так бы и заснул в кресле. Но позвали вниз. Ни щенки, ни Захар с Веркой не хотели спать внутри. Устроились в молодом леске у подъезда, развели костер. Натащили снедь в обертках, откупорили бутылки. Верка притащила кучу платьев, примеряла, хихикая, а Дан, сделав серьезное лицо, показывал, как цеплять чулки к поясу. Закрутила юбками, вся белая, кружевная, в перчатках. Бросилась Правому на шею. Тот покраснел.
Круз с Даном, переглянувшись, чокнулись коньяком "Курвуазье". А спать Круз все-таки пошел под крышу, в крохотную башенку милицейской караулки на подъезде. И увидел во сне, как медленно-медленно переступает по жестяному коридору вместе с длинной вереницей желающих загрузиться в исполинский пузатый "боинг".
Проснулся от тарахтенья. Далекого, но отчетливого двухтактного тарахтенья, такого же невероятного, как уцелевший, ничьей смертью не оскверненный аэропорт.
Проверил железо. Выбрался, залег в кустах. Рядом мелькнуло среди ветвей лицо - След со стволом на изготовку.
На дороге показался человек на мотороллере - низеньком, округлом, с крошечными колесиками. Человек подъехал к въезду на второй этаж, заглушил мотор. Слез. Поскреб седую щетину на подбородке. Встал, задрав голову, глядя на почернелый бетон, воткнутый в небо.
Человек был морщинист и бесцветен до желтизны. Даже его глаза - наверное, голубые когда-то - теперь отсвечивали блеклой желтизной.
Человек обернулся. И крикнул:
- Кто здесь? Не бойтесь, я не причиню вам вреда!
Круз махнул Следу - все в порядке - и встал. Закинул винтовку за плечо. Шагнул на дорогу.
- Я так думал - кто-нибудь из прежних, - сказал человек, улыбаясь.
Человека звали Дмитрий Сергеевич Павловский. Он часто смеялся. И когда рассказывал сам, и когда слушал. Вздрагивал косматой головой, хлопал в ладоши. Он жил в городе, огороженном горелыми танками и минами, и подтрунивал над Захаром, скрещивавшим пальцы и плевавшим через левое плечо. Жадно расспрашивал про далекое и близкое, приставал к Дану, поедал конфеты из разоренной аэропортовой лавочки и непрестанно удивлялся: волкам, броневику, палатке, очкам на носу Дана, а пуще всего тому, как Круз с компанией добрались до аэропорта.
- Ведь мины, везде мины. Аэропорт между первым и вторым поясами, если не знаешь, пробраться невозможно. Надо проверять, наверное, скисли фугасы. Старье. Как мы сами, ха-ха.
После Седьмой войны все минами обложили, три пояса, а как иначе? Держаться сил не было, а теперь доживаем спокойно. Мины - с ними шутки плохие, даже дикари быстро усваивают, правда, мужчина Захар?
Захар демонстративно не обращал внимания, чесал пугливого Пеструна.