- А вопрос у меня вот какой. Вот сейчас я просмотрел все ведомости за последний примерно год и обнаружил, что вы из раза в раз платите взносы точно с той зарплаты, которая вам в институте начисляется как профессору и заведующему лабораторией, то есть с пятисот рублей в месяц. Как же так? Ведь такого крупного ученого, каким вы, по крайней мере, по вашим словам, являетесь, неизбежно должны приглашать оппонировать кандидатские и докторские диссертации, что-то там писать, переводить или редактировать, и подобные обязанности составляют необходимую часть научной активности любого сколь-нибудъ заметного ученого. А за все это положены хоть и незначительные, но гонорары, которые естественным образом ваш месячный доход должны увеличивать. Не думаю, что вы все подобные выплаты переводите, скажем, в фонд Мира, поскольку о таком факте вы постарались бы сообщить всем и каждому, да и проверить это нетрудно. И тогда, Борис Глебович, одно из двух - или, если вас и впрямь ни в какие оппоненты не зовут и никаких обзоров, брошюр и рецензий писать не предлагают, то значит ваш профессиональный уровень научная общественность оценивает настолько низко, что мне вообще непонятно, чем вы тут, собственно, занимаетесь. Или же, если дело обстоит совершенно не так, и вы, голубчик, буквально нарасхват в качестве оппонента и автора, то значит вы просто утаиваете от взносов некоторую и, может быть даже, заметную часть своего дохода, то есть являетесь просто нечестным человеком и злостным нарушителем партийной дисциплины. Что вам самому кажется более соответствующим действительности - бездарь или жулик?
Тишина в комнате даже как-то закаменела. В сторону Знаменского все просто боялись посмотреть. Да, впрочем, и смотреть бы долго не пришлось, поскольку Знаменский буквально вылетел из помещения, хлопнув, естественно, дверью. Когда его топот затих в глубине коридора, Львов назидательно сказал как бы одной только сборщице:
- Вот видите, Ниночка, к каким непрятным результатам может привести бестактный вопрос, да, к тому же, невовремя и заданный. Учитесь свое любопытство сдерживать, если, конечно, оно не связано с вашей научной работой.
И тоже вышел. Спокойно и без хлопанья дверями. Естественно, об этом чудном диалоге к концу дня знал уже весь институт. Но вот ни одного выезда за рубеж Львову не утвердили в течение всего времени, пока Знаменский был, так сказать, при исполнении.
IV
Разумеется, Знаменский не был бы самим собой, если бы по истечении какого-то срока - лет, примерно, полутора-двух - ни решил, что за его беспорочную службу ему уже положена соответствующая награда. А поскольку он службу свою ценил высоко, то и на награду замахнулся приличную. Наиболее верный способ поддержать и повысить свое научное реноме в глазах окружающих он видел в шагании вверх по лестнице должностей и званий. Должности выше, чем его завлабская никто в Институте предложить ему не мог, поскольку следующим этажом была уже дирекция, а Директор сидел в своем кресле, как влитой (хотя, как позже выяснилось, не всем это было так уж стопроцентно ясно), и его заместители, лично им отобранные и подготовленные, тоже никуда не собирались. Тем более, что заместителей он вообще имел только по общим вопросам и по хозяйству, а в научном помощнике и вовсе не нуждался. Ибо повелевать законами природы на своем уровне их понимания он вполне мог и в одиночку, а если бы в замы по науке ему попал бы реальный ученый, то даже страшно подумать, к разглашению каких тайн это могло бы привести! Так что о должностном росте Знаменскому и думать не приходилось. А вот насчет званий - дело другое. Поэтому он решил податься в Академию Наук. Ну пусть даже и не академиком, так хотя бы членом-корреспонденом. Тоже неплохо. Главное - любой ценой пробиться, а там... Как говорится, и худой поп повенчает, а хороший не разведет. Правда, надеяться на то, что вдруг возьмут, да и скажут, что вот, мол, Иван Александрович, давай иди департаментом управлять (то есть, становться членом-корреспондентом), ему не приходилось, и он это понимал. Так что строить свое благополучие, по крайней мере, на первом этапе, надо было собственными руками. И, решив, он стал ковать железо.
Следуя дипломатическому протоколу, он начал с Директора, который, хотя к тому времени сам уже некоторое время был членкором, вполне мог не слишком одобрительно отнестись к тому, что в Институте может появиться человек одинакового с ним ранга даже если всего по одному параметру. К тому же, если рядовым профессором Директор мог в любую минуту без малейших раздумий подтереться, то с членкором дело обстояло сложнее, ибо на его защиту, если что, вполне могли бы встать какие-то члены Академии, тем более, что недоброжелателей у Директора хватало. Знаменский все это понимал, почему на добрых две недели буквально прилип к Директору и даже как бы поселился у него в кабинете. Во всяком случае, кто бы за эти недели к Директору ни заходил, каждый видел скромно прилепившуюся в уголку роскошного кожаного дивана бабью фигуру Знаменского, и Директор даже не просил его выйти при появлении очередного посетителя. Что там говорил Директору Знаменский, никто, естественно, не слышал. Но догадаться было нетрудно. Поминал все то дерьмо, которое он по прямому директорскому поручению кушал в течение добрых двух лет и ни разу не поперхнулся. То есть, не подвел. А за такую преданность он просит поддержки и помощи.
Осада принесла свои плоды. За пару месяцев до назначенных на тот год выборов в Академию на очередном Ученом Совете Директор разразился длительной речью на предмет того, что успехи их Института явно недооцениваются ревнивыми руководителями академической науки, и основной причиной такого положения вещей является недостаточная преставленность Института в соответствующем отделении. Всех их только один Директор и представляет, а ему разорваться трудно, почему порой всякие важные решения, от которых можно было бы что-нибудь и урвать, если подсуетиться, принимаются в его отсутствие, так что все сотрудники Института своего, к сожалению, не добирают. Вот совсем недавно распределяли ассигнования по программе, в которую Институт несомненно вписывается, но поскольку в момент принятия окончательных решений он, Директор, был в Париже, то, естественно, получилось мимо денег. Далее делался логический вывод - если бы в Институте был еще один член Академии, то, чередуясь, они двое никогда и ничего не упустят, а польза будет всем. И кто лучше можег справиться с такой подстраховкой, чем Борис Глебович? Почему бы им, то есть Ученому Совету, не порекомендовать большому Совету всего Центра выдвинуть Знаменского кандидатом в членкоры, а уж там и сам Директор и, скорее всего, Босс постараются использовать все свое влияние для победы. И всем будет хорошо!
Знал ведь, змей, с какой стороны подойти. Скажи он, что Знаменского надо за научные заслуги выдвигать, так при всей прирученности Совет на уши бы встал, а голосование, между прочим, тайное. А так вроде как чисто политическая сделка получается - Институт Знаменского поддерживает, а тот потом будет сторожить, чтобы академические блага мимо Института не протекали. И поскольку внутри Института никто, даже если в глубине души и считал бы себя достойным Академии, без поддержки Директора все равно никаких шансов бы не имел, а, значит, и не мог рассматривать Знаменского как личного конкурента, то после недолгого обсуждения проголосовали вполне нормально - человек пятнадцать были за, а пара черных шаров в голосовательной урне только прибавляла веса выдвижению, ибо свидетельствовала о серьезном обсуждении, а у кого из людей врагов нет?
Следующим этапом было уламывание Босса. А Босса уломать было просто необходимо, поскольку без его одобрения и соваться было нечего. Впрочем, само по себе его "добро", было компонентом хотя и необходимым, но недостаточным, поскольку несмотря на все связи в самых верхах и в партийных органах (а, можег быть, именно потому - кто там академиков разберет), в самой Академии его влияние было не так уж чтобы очень велико, тем более, что и академиком-то он стал под сильным и длительным нажимом отдела науки ЦК. Но стал. И даже оброс с течением времени некоторыми связями. И теперь, если что, даже мог рассчитывать на поддержку нескольких коллег по отделению. Но чтобы своего человека провести в членкоры этого было недостаточно. Требовалось заручиться поддержкой еще нескольких отделенцев. Конечно, можно было все организовать по традиционному принципу "ты мне - я тебе", но еще вопрос, стал ли бы Босс одалживаться у кого (а отдача должна была быть серьезной) ради такого индивида, как Борис Глебович? Конечно, если бы о таком одолжении Босса стал бы просить только сам Знаменский, то вряд ли бы чего из эгого вышло, но на Босса они насели уже вдвоем - и Знаменский, и Директор.
В соответствии с бродившими по институту слухами, которые не миновали и Игоря, именно напор Директора и его многочисленные напоминания о том, как часто проворачивал Борик разнообразные грязноватые дела на благо администрации, включая и самого Босса - о качестве бориковой науки речь, естественно, даже и не заходила - и привели к тому, что Босс, пусть и без большой охоты, но кое с кем поговорить согласился. Этого было достаточно - надо было отдать Боссу должное: даже если обешал он что-нибудь и без большой охоты, то обещанное выполнял, как из пушки.