Лузга только крякнул, мотнул головой и прибавил шагу, запустив руку в котомку.
У воза разворачивалась драма местного значения. Молодцы выносили со двора и кидали на воз домашний скарб. Выглядели они ровно мытари у тракта, только поглаже и поновее.
– Чего творите? – осведомился Жёлудь.
– Те чё надо?
– Ты сначала ответь.
– Я те щас так отвечу, мало не покажется.
– Уверен в своих словах? – подскочил Михан. – Ты кто такой, добрый молодец?
– За доброго ответишь…
– Вышибалы они Недрищевы, вышибают последнее из нас, – баба с красным зарёванным лицом была рада любому. – По миру ведь пойдём. Куда я с детишками…
Сотоварищ в чёрном кафтане заступил ей дорогу, третий вышибала набычился и двинулся на выручку подельнику.
– Паря, не суйся. – Молодец в чёрном кафтане зажал в кулаке свинчатку, а Жёлудь схватился за нож, когда к ним подвалил Лузга.
– Шакалишь борзо, – приметил он, цыкнул зубом, обвёл жлобов поганым тухлым взором.
– Конфискуем имущество по кредитной задолженности, – хмуро ответил добрый молодец, убирая свинец. – Всё по закону, они договор подписывали.
Жёлудь ничего не понял из сказанного вышибалой, но за эти слова хотелось воткнуть в него нож.
– Щас вам батюшку позову, – пригрозил добрый молодец и скрылся в доме.
– Ты нас батюшкой-то не стращай, – задиристо тряхнул головой Михан. – Видали ужо и не таких. Пуганые…
Двое вышибал встали плечом к плечу перед возом. Стороны буровили друг на друга, казалось, дыхни кто не так и мигом дойдёт до нехорошего. Даже баба притихла.
На крыльцо вышел гривастый поп в рясе, пошитой из той же материи, что кафтаны молодцов. Батюшка окинул надменным взглядом табунок защитников, вразвалочку снизошёл до них по протяжно скрипящим ступенькам. Был он не стар совсем, годов тридцати пяти, но ряха и момон прибавляли дородности.
"А рожа у него как совковая лопата, – подумал Лузга. – За целый час с похмелья не удобришь".
Из дверей в сопровождении доброго молодца появился мужичок, видимо отец выселяемого семейства, не отчаявшийся, не забитый, а какой-то смиренный и сонный.
– Непричастных очень прошу покинуть место исполнения правосудия, – густым басом скомандовал батюшка, уверенно идя на ватагу, однако никто не сдвинулся с места. Он сбавил ход, остановился, упершись в Жёлудя пузом. – Ступай, сын мой, подобру-поздорову и не греши. Праздное любопытство есть тяжкий грех, ибо от любопытства сгорает душа и обращается в прах, и прах тот разносит ветер и развеивает его над водами, и есть то смерть вечная и всяческое умаление Господней славы, ибо создал Господь человека по образу Своему и подобию, а ты неразумным своеволием бесчестишь замысел его. Богу внемли и ему покоряйся. Всякая власть есть от Бога. Всякая! И идёт против Бога тот, кто идёт против власти.
– Э, уважаемый! Ты вообще чего тут делаешь? – голос Лузги вернул Жёлудя в чувство. Парень встряхнул головой и словно проснулся.
– Направлен для увещевания должников, – батюшка обошёл парня и важно приблизился к новой жертве, он совершенно не страшился тех, кого поставлен был окормлять. – Лишение имущества есть главное из скорбей человеческих, и слабые духом претыкаются на пути сём, и впадают в отчаяние и ярость, и низвергаются в ад.
– Ты мне зубы не заговаривай, – вызверился Лузга. – Я таких терпил в белорецкой промке на уду ловил.
– Пострадать за правое дело не боюсь я, – лениво улыбнулся батюшка. – Бог терпел и нам велел. Поставлен я стоять щитом на пути бессильной ярости и не убоюсь зла. Блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное. Всякая власть от Бога, а кто идёт против власти, тот идёт против Бога. Должников выселяем по закону. Они кредит брали? Брали. Договор подписывали? Подписывали. Читать надо было, прежде чем закорючку ставить. Долговые обязательства не выполнили – вот результат. Имущество конфискуется по закону. Захотят, могут попытаться оспорить в суде. А вмешиваться и кулаками решать совершенно не дело. Виновного в своих бедах, – мотнул гривой батюшка на осоловелого мужичка и замершую бабу, – пускай в зеркале ищут.
– Понял! Сбавляем обороты, парни, – распорядился Лузга. – Харэ борзеть. Двинули отсюда.
Он увлёк за собой присмиревших парней, а потом развернулся и догнал попа:
– Слышь, почтенный, как тебя зовут?
– Зимой Кузьмой, летом – Филаретом, – уклончиво ответил жрец.
– Благословите, батюшко, – Лузга обнял было попа за плечи, но тот резво отстранился.
– Не так, дурило, – снисходительно пробасил он и протянул руку для поцелуя. Лузга торопливо приложился.
– Во спасибо, родной! – воспрянул духом Лузга и напоследок подмигнул вышибалам.
– Доброго дня вам, воины, – пожелал им Филипп.
Вышибалы привычно съели душевное напутствие.
Ватага свернула с проклятой улочки, на которой снова послышались причитания выселенной хозяйки.
– Ещё говорят, что в рясе карманов нет, – Лузга разжал кулак, на ладони тускло блеснули дешёвые бабьи серёжки. – А у этого есть.
Парни только рот разинули.
– Ничо-ничо, пацаны, обвыкайтесь в городе, здесь вам не Тихвин – первым встречным гадам бошки мозжить. Этому змею не головку надо рубить, а голову.
– Какому? – Жёлудь совсем запутался.
– Поймёшь, – Лузга метнул быстрый взгляд на барда. – Всё в своё время. Скоро. А про беспредел… Забудьте с ходу встревать, в натуре вам говорю. Со старшими вначале советуйтесь. Тут в каждой хатке свои понятки. Потом начнёте просекать что к чему, тогда и будете своей головой думать.
Чем выше поднимались вверх, тем больше встречалось пьяных. Странно было видеть такое количество в разгар дня, однако возле кладбища стало и вовсе стрёмно. За кладбищем жили жиганы, как поведал Альберт Калужский, и посоветовал обойти. Завернули в Лермонтовский переулок, да по широкой дороге имени Красных Печатников, которые, должно быть, развешивали по городу алые полотнища с лозунгами, двинулись вниз.
– Не отобедать ли нам? – почтенный доктор плотоядно потёр живот, засматриваясь на богато расписанную вывеску "Краеедческий музей", украшенную с одного края золотистым караваем, а с другой – цельной печёной свиной ногой.
– А то, и зайдём, тут вкусно кормят! – вдохновился бард Филипп, который знал в Вышнем Волочке всё, и предупредил парней: – Не вздумайте только печёно вепрево колено заказывать, что на вывеске нарисовано, за это здесь сразу бьют.
– Почему? – изумился Михан.
– Достала та фигня за долгие годы. Сразу дурня выдаёт с головой. Лучше говорите "жареная свиная рулька".
– Зайдём, – решил Лузга. – Бабьи цацки надо пропить, они мне карман жгут.
– Слышь, Лузга, а как так получилось, что поп у хозяйки украшения стянул? – не унимался Михан. – Я за попов слышал, что у них вроде клятва нестяжательства, а их бога вообще за серебро казнили, с тех пор они против сребролюбия.
– Это для паствы, – серьёзно ответил Лузга. – У самих попов бог отдельно, жизнь отдельно.
– Снова они показали свою сущность лукавую и лицемерную. Все это не бескорыстно, разумеется, – при этих словах Альберт Калужский сплюнул и переступил порог харчевни.
В "Краеедческом музее" пахло сыромятной кожей, лошадьми и дёгтем. Туманной завесой болтался синий табачный дым и смердел так, что шуба заворачивалась. Всюду слышалась окающая речь. Кабак был битком набит водоливами и коноводами, рослыми, плечистыми, с руками-лопатами уроженцами низовий Волги. Филипп сразу почувствовал себя как карась в родном пруду. Глазки маслянисто заблестели, бородка распушилась, он приосанился, окинул взглядом залу и увлёк ватагу к дальнему столу, из-за которого поднялась большая компания. Расположился, подбоченился, поискал глазами холуя, громко щёлкнул пальцами:
– Палаво-ой! – не дождался, повторил: – Половой… урод!
Словно из-под земли, возле стола появился рослый парень, навис над бардом, улыбнулся угодливо и тупо.
– Добро пожаловать, гости дорогие. Милости просим! Пища у нас грубая, зато простая и невкусная. Как говорится, сами бы ели, да семья голодная, – оттарабанил половой, уставившись в пол.
– Пожрать и выпить, – распорядился Лузга, хлопнув о стол бабьими цацками. – Пива и рульку свиную на доске, с хреном.
Половой махнул ладонью, не прикасаясь к столешнице. Цацки исчезли.
Парням стало понятно, почему холуй так себя вёл: хари вокруг мелькали откровенно каторжные. Казалось опасным поднимать глаза и смотреть на эту публику – того и гляди зарежут. Только Филипп чувствовал себя на своём месте, ибо происходил из деревни сволочей, что заламывают несусветные цены за перетаскивание через перевалок ладей купеческих, а получив плату, тут же идут пропивать, порождая драки, смертоубийства и сволочных детей, становящихся бардами. Чтобы скрыть робость, Жёлудь придвинул случившийся под рукою листок, украшенный пышным вензелем в виде строенной буквы "В". "Вестник Вышнего Волочка" сообщал жителям разные разности:
"Нечисть завелась на старой поварне.
Мимо старой поварни, что на Льнозаводе, бабы и девки боятся ходить по вечерам. Раздаются там нечистые голоса, а по ночам блуждают синеватые огоньки.
Там, куда не доходят руки и доброе слово, разом заводится нечисть", – успел прочесть Жёлудь, водя пальцем по строчкам.
– На чё ты там зыришь? – сунулся Лузга. – А… боевой листок. Пишут умельцы всякую шнягу, не бери в голову, паря…
– Бери в рот, – мгновенно закончил бард.
– По себе о людях судишь, Филя, – заметил Лузга. – Ты хрен съешь и два высерешь.
– А тебя мама с детства учила: не пей, не кури, ходи на айкидо, вот ты таким и вырос.