- Спасибо, единочаятели, - сдержанно проговорил он. - Это очень существенные и очень своевременные сведения.
Научники как по команде встали.
- Надеюсь, вы понимаете, что все это должно остаться между нами.
- Поэтому я и не хотел говорить по телефону, - заметил Чу.
- Последний вопрос. Кто у нас занимался подобными исследованиями до их запрета?
- Крякутной, главным образом, и его институт, - не задумываясь, отвечал Чу. - Полтора десятка лет назад мы были первыми в этой области. Но когда наметились явные возможности прикладного применения генно-инженерных дел, началось широкое обсуждение… И за воспрещение исследований решительно высказался именно сам Крякутной. Сколько я помню, это и оказалось решающим.
- Где он теперь?
- Ни малейшего представления. Вам нужно, еч Оуянцев, поговорить со специалистами. Мы ведь только прикладники…
- В таком случае - еще раз спасибо. - Богдан коротко поклонился обоим научникам сразу. Те ответили сообразно и двинулись к двери в прихожую. И тогда Богдан, не сдержав брезгливости, напомнил:
- Банку заберите. Тут она уж совсем ни к чему.
Проводив гостей до выхода из апартаментов, Богдан вымученно улыбнулся выглянувшей в прихожую жене, сказал: "Ты ложись, если хочешь. Я еще немножко поработаю…" - виновато пожал плечами в ответ на ее надутые губки и, вернувшись в кабинет, взялся за телефонную трубку. На душе визжали и скреблись когтями черти. Богдан вспомнил, где сам видел такие же синяки. Не просто слышал о них, но - видел сам.
- Рива Мокиевна, добрый вечер, - поспешно проговорил он, заслышав в трубке девичий голос. - Это Богдан, простите, я так поздно…
- Я всегда вам рада, Богдан Рухович, - напевно отвечала девушка, - и папенька, я уверена, тоже. Что-то случилось?
- Да нет. Просто проведать Мокия Нилыча…
- У нас все хорошо.
- Он уже спит?
- Нет, что вы! Читает что-то… Хотите поговорить?
- Да.
Раби Нилыч ответил почти сразу.
- Шалом! - бодро, хоть и по-прежнему чуть хрипловато, пророкотал он в трубку. - Все трудишься?
- Нет, что вы, Раби Нилыч… Наоборот. Притомился нынче, вот и думаю, а не последовать ли мне и впрямь вашему примеру? Только очень уж я всяких тварей недолюбливаю…
- Ну, там же не всех тварями лечат, - Мокий Нилович сразу понял, о чем пошел разговор. - Широчайший выбор способов и средств…
- Выбор-то выбор, а вдруг предложат именно животворное общение? Я хотел спросить…
- Ну?
- Они, пиявки-то эти, очень большие?
- Богдан, смешной ты, ей-богу. Ты что, пиявок не видал? Да они в любом болотце кишмя кишат, у меня в пруду и то, верно, есть…
- Что, самые обыкновенные?
- Самые обыкновенные. Они ж у меня на груди по сорок минут сидят, сосут, перед самым моим носом. Насмотрелся…
- А вам только на грудь ставят?
- Только на грудь.
- А на затылок, или на спину, или паче того…
Раби Нилыч засмеялся.
- Не хочешь чужих допускать туда, куда только женам доступ? Не бойся. Ну, смотря по недугу, конечно… но мне - только на грудь. К бронхам поближе…
- А вам еще их будут ставить?
- Завтра последний раз. Говорят, после завтрашнего - забуду вовсе, каким концом сигарету ко рту подносить.
- Раби… - нерешительно и оттого неубедительно сказал Богдан. - А может, ну его? Вы и так уж почти что бросили… Экий вред - ну, выкурите две-три за день… Ну и что?
- Богдан, я тебя не узнаю, - удивленно проворчал Раби Нилыч. - То ты на мой дым бросался, аки Свят-Егорий на змия, а то… Что стряслось?
- Да нет, - сказал Богдан. Пользуясь тем, что собеседнику его не видно, он вытер покрывшийся холодной испариной лоб. "Непохоже, - подумал Богдан. - Полная чушь в голову лезет. Правда, какие пиявки на затылке, человек видеть не может - но ведь ему на затылок и не ставили. Вон как браво язвит, совсем не похож на безумца…"
- Ничего, Раби Нилыч, - успокоенно проговорил он. - Ничего. Я так. Всегда, знаете, хочется как лучше.
- Знаю, - с симпатией ответил Мокий Нилович. - Уж тебя-то я знаю. Ты не забывай старика, заглядывай почаще.
Положив трубку, Богдан некоторое время сидел, выбивая пальцами на лаковом подлокотнике марш из третьего акта пьесы "Персиковая роща" и глядя прямо перед собой. "Скоро от собственной тени шарахаться начну, - подумал он. - А ведь еще Учитель в седьмой главе "Лунь юя" заповедал: "Благородный муж безмятежен и свободен, а мелкий человек недоверчив и уныл"…"
И Богдан, решительно отбросив несообразные подозрения, припал к "Керулену".
Всенародную дискуссию он помнил так, словно происходила она вчера - столь яркими были тогдашние события. Но помнилось, увы, совсем не то, что следовало обдумывать теперь, а бесконечные страстные споры юнцов и юниц, гомон умудренных сторонников и противников на всех телеканалах, яростные столкновения мнений даже на просительных участках в день голосования… Теперь же следовало взглянуть на то время иначе.
Действительно, девять лет назад в течение почти полугода всю Ордусь, и главным образом - Александрийский улус, сотрясали обсуждения, суть которых сводилась к следующему. Допустимо ли продолжать научные изыскания, в результате коих человек, ограниченный в способностях предвидеть последствия пусть даже самых благих дел своих, да и - что греха таить - не всегда чистый в помыслах, получит возможность, как бы уподобляясь Всевышнему, а на деле - получая лишь божественные средства и по целям своим оставаясь все тем же человеком, кроить и перекраивать тварей земных, будто это наборы деталек для детских настольных игр или креп-жоржет какой-нибудь на платье девчонкам?
В том числе перекраивать и себя - подобие и любимое творение Божие…
Казалось, лекарское искусство стоит перед такими перспективами, по сравнению с коими все, что было сделано доселе - прививки, противубиотики, лазерная хирургия - лишь обложка великой и прекрасной книги, которую теперь наконец можно начать писать. Это завораживало. Это вселяло благой, почти священный трепет.
Но и противники завороженных, помимо ссылок на кощунственность, святотатственность, богопротивность подобных дел, приводили немало вполне земных доводов.
Мнения разделились, страсти кипели.
И тут со своим решительным "нельзя!" выступил сам Крякутной.
Воздействие выступления Петра Ивановича Крякутного, авторитет коего был в этой области наук непререкаемым, принято теперь переоценивать. Может, и не имело оно столь уж решающего значения, которое вскоре, когда воспоследовали решения высших властей, приписали ему все, к тем событиям причастные. Просто еще одно из мнений - конечно, мнение генно-инженерных дел мастера высочайшего класса, мирового светила, подкрепленное всем арсеналом его знаний и испытанных временем народолюбивых чувств…
Петр Иванович был очередным представителем рабочей династии великих ученых, зародившейся еще в семнадцатом веке. Основатель ее, крестьянин Иван Петров Крякутной, один из первых русских всенаучников (на Западе таких называют энциклопедистами), был основоположник мирового воздухоплавания; в тогдашней летописи прямо указано: "Надул мешок дымом поганым да вонючим, и нечистая сила подняла его выше колокольни…" За сей подвиг он удостоился Высочайшего вызова в Ханбалык и приглашения на особый прием в Павильоне Вдохновенного Спокойствия, где Миротворнейший Владыка Го-цзун даровал самородку ученую степень сюцая, дополненную седьмым должностным рангом, и наградил нефритовой птичкой с собственноручно написанным по-русски двустишием - по строке на крылышко: "Как грустно мне было летать в поднебесье одною! Как весело нынче летать в поднебесье с тобою!"
Уже в первом Крякутном творческий гений и народолюбие оказались слитыми воедино. Радея о благе людском и об империи, о сем благе каждодневно заботящейся, он немедленно, прямо на приеме, подал на Высочайшее имя доклад, в коем подробно указывал, что не просто так завоевал для Ордуси пятый океан, но с дальним замыслом: он предложил развесить над градами и весями необъятной Родины потребное тому количество воздушных шаров с наблюдателями, и, буде свершится какое противучеловечное деяние, сверху его обязательно кто-то заметит. Более того, заметят многие, да с разных сторон, так что один поднебесный свидетель сможет, например, точно описать, какой был у человеконарушителя нос, другой - какие были уши… Таким образом Крякутной полагал искоренить преступность вовсе. Доклад его в течение трех лет рассматривался в столичных учреждениях и был отклонен, чему нашлись две веские причины: во-первых, слишком многих людей пришлось бы сажать на шары и тем отвлекать от землепашества и других, не менее насущных для Отечества занятий, и, во-вторых, - большинство преступлений совершается в темное время суток, когда сверху ничего не видно, а снабжать каждый шар могучим осветителем было бы нечеловеколюбиво, ибо всю ночь висящие над землей и светящие вниз фонари мешали бы трудящимся почивать, набираясь сил перед новым рабочим днем. Но дельное зерно в докладе было, и человекоохранительные органы получили Высочайшее предписание пользоваться указанным Крякутным способом: чтоб один свидетель точно описывал уши, другой - нос, и так далее, а штатный художник управы все это сообразным образом с их слов бы зарисовывал. Так возникла, кстати, методика членосборных портретов, каковая, сколько было известно Богдану, и доселе не дала еще ни единого сбоя.
С того великого Ивана и повелось в роду Крякутных называть мальчиков исключительно Иванами да Петрами.