Прежде чем кто-либо успел хоть что-то сообразить – и уж подавно, сделать, – двое из вошедших (покоренастее да поматерее с виду) остановились над креслами мирно посапывающих упитанных новых французских, пропустили одного из своих – длинного, тощего, в очках – вперед, а последнего, четвертого оставили позади и отработанным, почти невидимым от стремительности движением накинули на их пухлые короткие шеи четки, тут же их туго стянув. Явственно раздался жуткий двойной хрип. Богдан отчетливо видел, как над спинками кресел судорожно запрыгали руки несчастных: те, ничего не понимая спросонок, несколько мгновений пытались освободиться от внезапного удушья – но пахучие паломники держали крепко, не вырвешься. Руки опали. Очкастый же – он прикрывал душителей с передней стороны прохода от замершей в испуге бортпроводницы и, можно полагать, от внезапного появления кого-либо из пилотов – и еще один, вставший сзади, буквально в шаге от Богдана, столь же слаженными, одновременными движениями выдернули из рукавов маленькие бритвенные лезвия и поднесли себе к голым жилистым шеям.
Профессиональная память не могла подвести минфа. Лицом к нему, цепко и настороженно водя глазами, – не шевельнется ли кто-то из сидящих? – в полутора шагах от него стоял ухажер Ривы Рабинович. Бритва, жутко и хищно отсверкивая в горизонтальных лучах солнца, медленно тонущего в серо-розовой дымной полосе безмерно далекого горизонта, буквально впивалась ему в шею; Богдану показалось, что он видит проступившую на смуглой коже капельку крови.
"Хорошо, что Фира с девочкой уже на земле, – пронеслось в голове у совершенно сбитого с толку Богдана. – Как хорошо…"
Больше никаких мыслей пока не появлялось.
Тот, кто показался Богдану знакомым, подал наконец голос:
– Я настоятельно прошу сохранять полное спокойствие. Воздухолет захвачен, но вам ничто не грозит. – Он говорил почти без акцента; лишь какая-то особая гортанность и певучесть речи выдавали то, что русское наречие ему не родное. – Если кто-то попытается нам помешать, мы все немедленно покончим с собой и эти двое преждерожденных, – не отрывая взгляда от сидящих в салоне, он чуть качнул головой в сторону полузадушенных французов, – тоже могут пострадать.
Усманов, оставив недопитый чай и выронив журнал, уже вставал медленно и грозно из кресла – но, услышав, что речь идет о по меньшей мере четырех жизнях, покорно опустился обратно. Бортпроводница, белая как рисовая бумага, изваянием застыла в переднем конце салона. Сзади зашевелились великобританцы – рука молодого араба дрогнула возле горла, и он, напрягаясь, на всякий случай почти прокричал, сбиваясь, ту же речь по-аглицки.
– Эти двое, – он снова перешел на русский, а глаза его шарили, шарили по салону, ловя каждое движение, – сами не местные. Мы тоже не местные. Они похитили ценную вещь. Мы хотим ее вернуть. Когда мы ее вернем, все закончится.
У бортпроводницы подогнулись колени, и она помертвело опустилась на краешек в первом ряду.
– Ни хрена себе, нравы, – пробормотал Усманов. И громко спросил: – Чай допить можно?
От резкого, неожиданного звука человеконарушитель и впрямь чуть не зарезался.
– Можно, – проговорил он, отерев пот. Усманов снова взялся за свою пиалу и раскрыл журнал.
Богдан коротко обернулся: великобританцы, затаив дыхание, смотрели во все глаза. Они и не думали шевелиться. Вновь перевел взгляд на человеконарушителей. "Как дети, право слово, – подумал минфа. – Что ж… молодая нация, молодая религия… дети и есть. – И сам же засомневался в полной справедливости своих выводов. – Конечно, культурное своеобразие нельзя недооценивать. Вот, скажем, взять такие базовые понятия, как дао и шариат. Что, казалось бы, между ними общего? А на русский могут быть переведены одним и тем же еловою путь…"
"А каков в данном положении мой путь?".
Вмешаться?
Не хватало еще, чтобы на совести повисли и эти самочинные смерти.
Один из тех, что четками обездвижил сидящих французов, наклонился и что-то быстро и нервно заговорил по-арабски. Замелькали непонятные "аль" и "эль" – и еще, чуть ли не через два слова на третье, какая-то "кирха". Отчетливо, различимо – говоривший упирал на это слово, произносил его настойчиво и громко. "Вот новый сюрприз, – подумал Богдан, так и не понимая еще, что ему делать. – Чтобы мусульмане о какой-то кирхе так беспокоились… " И тут прозвучала знакомая фраза, Богдан слышал ее от бека и по-русски, и по-арабски не раз: "Ва инна хезболлах хум аль-галибун!"
"Это прямо из Корана, – сообразил Богдан. – "Воистину те, кто привержен Аллаху, станут семьей, которая победит!" Хезболлах… приверженцы Аллаха или как-то так, да… Бек Кормибарсов, помнится, говорил, что по Корану так называются люди, связанные друг с другом и с Аллахом обязательством взаимопомощи. Что же это творится, святые угодники? И при чем тут кирха?"
Полупридушенные французы отчаянно замотали головами на оплетенных тугими четками шеях и залопотали перепуганно и недоуменно. Не надо было и язык знать, чтобы понять, о чем они лопочут; мало ли бесед с заблужденцами имел на своем веку Богдан (без применения подобных мер воздействия, разумеется), мало ли он слышал, как человеконарушители все отрицают. Не знаю, не видел, не слышал, ни при чем я тут, вы что-то путаете, преждерожденный начальник…
Усманов досадливо отбросил журнал.
– Не могу читать, – сказал он шепотом. – Кулаки чешутся.
– Не надо, – так же тихо ответил Богдан.
– Понимаю, что не надо. А чешутся, шайтан… Сколько раз я летал – а первый раз такое.
"И не только с Усмановым", – подумал Богдан с академичной отрешенностью. Последний – зато совсем уж запредельный – случай подобного рода случился третьего июля шестьдесят второго года< Ван Зайчик, как всегда, очень многозначителен даже в мелочах. В нашем мире именно в этот день Франция, раздираемая внутренними противоречиями и не выдержав тягот гражданской войны, официально признала полную независимость Алжирской Республики. Вскоре первым лидером нового государства стал идеалист и друг тогдашнего СССР бен Белла, провозгласивший курс на построение социализма. В 1965 году бен Белла был отстранен от власти .>, почти сорок лет назад. Буквально через четыре часа после того, как было объявлено о предоставлении бывшей алжирской колонии широкой автономии и прав, равных правам метрополии, – некоторым, как всегда бывает, и этого оказалось мало, – девятнадцатилетний алжирец, крайне недовольный какими-то пунктами манифеста (он оставил письмо, но Богдан, конечно, не помнил деталей, все это было слишком далеким от его служебных обязанностей), на угнанном в руанском аэропорту одноместном спортивном воздухолетике протаранил, пожертвовав собой, Эйфелеву башню… Весь мир тогда был просто в шоке.
"А между прочим, – похолодев от мрачных предчувствий, вспомнил Богдан, – Рива ведь сказала, что этот парень – тоже алжирец… "
Пресвятая Богородица! Что ж это творится на Божьем свете!
Разговор "не местных" между тем, похоже, зашел в тупик. Задававший новым французским свои яростные вопросы коренастый яростно, хрипло дышал, то стягивая четки потуже, то слегка распуская. Сидящие сипели и не даже пытались рыпаться. Их обыскали. И ничего не нашли, как Богдану отчего-то и ожидалось.
Дело было плохо.
– Эль багаж! – вдруг гаркнул тот, что в очках. – Эль багаж, Аллах акбар!
"Как по-русски прозвучала последняя часть фразы, – мельком подумал Богдан. – Вроде в Бога душу… Все ж таки все люди – братья, как ни крути".
Душитель просветленно распрямился и что-то шепнул предполагаемому Ривиному знакомцу на ухо. Тот кивнул.
– Всем оставаться на местах, – сказал он и тут же перевел сказанное на английский. Потом продолжил: – Нам необходимо осмотреть вещевое отделение салона.
"Вот о вреде разобщенности, – подумал Богдан. – У нас вещник один на весь воздухолет. Там этот номер не прошел бы…"
Ближайшего к проходу нового французского коренастый дернул вверх за его узду – тот, взмахнув руками, вослед четкам шатко вскочил. Ривин знакомец, не отнимая бритвы от горла, посторонился. Так, держа за узду сзади, безропотного упитанного – теперь, присмотревшись, Богдан ясно видел, что он не упитанный, а просто-таки жирный, особенно в сравнении с ведшим его жилистым человеконарушителем, – и повели через весь, салон назад, в вещник. И Богдан, и Усманов как по команде обернулись на великобританцев – не кинется ли кто, не дай Бог, на помощь. Нет, только смотрели.
Через десять минут ушедшие вернулись. В ответ на вопросительные взгляды сообщников душитель лишь отрицательно качнул головой.
Ситуация стала совсем глухой.
Ничего не ведающий воздухолет стремительно приближался к Улумуци. До посадки оставалось чуть более получаса.
"Сейчас потребуют изменить курс, чтобы удрать, – подумал Богдан. – А это уже ни в какие ворота… И впрямь кого-нибудь недосчитаемся из них. – Он вздохнул с покорностью судьбе. – Придется разруливать. Только бы в первый момент с перепугу не зарезались… и не придушили тех…"
– Вадих Абдулкарим, – негромко позвал он на пробу. "Если я обознался все-таки, он меня просто не поймет".
Молодой араб понял. Если бы Богдан вдруг ткнул ему в живот стволом ружья – и то, верно, его реакция не могла быть резче. Он дернулся. Глаза его расширились.
– Откуда… откуда вы меня знаете?