И снова Петербург
1
Она словно собралась ко двору. Лицо радостное, предвкушающее, прическа, косметика, серьги, колье, строгое, закрытое темное платье до полу, идеально подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у меня упало: ну неужели именно сегодня ей куда-то нужно идти? Не говоря ни слова, я обнял ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не нужно - под платьем у нее ничего не было. Это она меня так встречала.
- Наконец-то, Сашенька, - вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она. - Как долго… А почему ты не захотел, чтобы я приехала?
- Конспирация, - серьезно ответил я. Она чуть отстранилась, встревоженно заглядывая мне в лицо.
- Шутишь.
- Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем документам перевели для долечивания в санаторий в Архызе. Это Северный Кавказ, уединенное место. И, судя по отчетности симбирских авиакасс, я туда улетел. Пусть там поищут, если хотят.
- Кто?
- Бармалеи.
- Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела скрыть радости.
Я плотнее прижал ее к себе. Бедная… Лучше сразу.
- Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм.
Эти слова задули ее, как свечку.
- Надолго? - спросила она, помолчав.
- Надолго.
Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но она уже была, как мертвая.
- Ужин на столе, Саша, - сказала она потом и мягко высвободилась.
- Чудесно. Я только в душ быстренько.
Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко, то напор воды слабый, то свет тусклый, то неудобно мыло класть… Как я соскучился по дому, кто бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице… смотреть на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие в теплом безветрии, то прыгающие вверх-вниз или обвисающие под тяжестью дождя - и думать: они скоро опадут, а я тут лежу… Смотреть, как медленно ползет по кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного света и думать: скоро солнце будет едва вылезать из-за горизонта, а я тут лежу…
Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок, а я тут лежу.
Очень горячий душ, потом - очень холодный душ. Как всегда, я с удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая почти ледяной струя. Я лишь относительно недавно открыл для себя это удовольствие, а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной, неудобно было причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось сначала протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах. Теперь помимо удовольствия и пользы для организма, я получал еще и пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я вертелся в холодном бурлении.
Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно.
Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу, жесткому, долгожданному, пахнущему лавандой, все еще пропитанному, казалось, блеском крымского солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая, и вдруг сзади мягко накатил прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся, она действительно открылась. Лиза, выглядевшая в своем церемониальном убранстве среди интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому как-то особенно преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок.
- Болит? - поймав мой взгляд, тихонько спросила она.
- Что ты, родненькая. Давно уже не болит. Только чешется.
Ванна длинным тянущим хлебком всосала остатки воды.
- Тебе халат? - спросила Лиза.
- Нет.
- А хочешь - вообще не одевайся. Буду тобой любоваться наконец. Ты такой… античный.
Я засмеялся сквозь ком в горле. Она даже не улыбнулась в ответ. Она теперь смотрела ниже, и мне казалось, я знаю, о чем она думает. О том, что вот я, оказывается, бывал внутри то у нее, то не у нее.
- Нет уж, - сказал я. - Хочу тебе соответствовать.
- Только галстук не надевай, пожалуйста, - попросила она и взглянула мне в глаза. И чуть улыбнулась, в первый раз после того, как я сказал про Стокгольм. - Давай попросту, без чинов.
- А сама-то? - возмутился я.
Она помолчала и вдруг покраснела. Снова улыбнулась:
- Это снимается одним движением.
В том же самом белоснежном костюме миллионщика на собственной яхте я вошел в столовую. Стол ломился, казалось, сюда каким-то чудом перекочевало все, что я нахватал для Стаси перед Симбирском. Плюс громадный букет роз посреди. Плюс две бутылки голицинского шампанского, мерзнущие в ведерках по краям.
- Так у нас сегодня что - праздник? - спросил я.
- Еще бы не праздник. Повелитель домой заглянул на часок.
- А где же Поля?
- В деревне, у твоих.
Сердце у меня опять упало, я подумал, что она специально, в предвидении домашних разборок, удалила дочь. Потом сообразил, что Поля в августе всегда гостит в поместье, и мимолетно позавидовал ей. Раздольные подмосковные равнины с таинственно клубящимися по горизонтам лесами, сад, обвисающие от румяных плодов ветви яблонь, запахи сена и луга. Покой. В детстве я сам все летние месяцы проводил там.
- Ну что же, Лизка, - сказал я, - предадимся греху чревоугодия?
- Народ грешить готов! - отрапортовала она и непроизвольно, сама, видимо, не заметив, что сделала, козырнула двумя пальцами, по-польски.
2
Я лег, а она не приходила долго. Я думал, она принимает ванну, но когда она вошла наконец, стало ясно, что она просто бродила по дому или просто сидела где-нибудь, в детской, например, и думала о своем. О девичьем. Камушки, впрочем, уже сняла и переоделась.
Мне так и не довелось узнать, действительно ли этот ее тугой блестящий черный кокон снимается одним движением.
Она виновато поглядела на меня и погасила свет.
- Зачем? - тихо спросил я.
- Стесняюсь, - так же тихо ответила она из темноты. - Я лягу, и ты, если захочешь, включишь, хорошо?
- Хорошо, маленькая.
Коротко и мягко прошуршал, упав на ковер, халат. Я услышал, как она откинула свое одеяло, почувствовал, как она легла - поодаль от меня, на краешке, напряженная и испуганная, словно и впрямь снова стала девочкой, пока меня не было. По-моему, она даже дрожала.
- Что с тобою? - подождав, спросил я. Она ответила тихонько:
- Не знаю…
- По моему, ты совсем замерзла, Лизанька. Давай я тебя немножко согрею, хочешь?
- Хочу, - пролепетала она. И когда я приподнялся на локте, добавила: - Очень хочу. Согрей меня, пожалуйста.
Мимоходом я дернул за шнурок торшера. Теплое розовое свечение пропитало спальню, я увидел, что Лиза, укрывшись до подбородка, смотрит на меня громадными перепуганными глазами. Я поднырнул под одеяло к ней, и она опустила веки, и я стал согревать ее.
Едва ощутимо, умоляюще оглаживал и оцеловывал плечи, шею, грудь, бедра, трогательный треугольничек светлой шерстки, нежно и едва уловимо пахнущий девушкой - она ничему не мешала и ни на что не отзывалась. Но вот судорожно сжатый кулачок оттаял, вот она задышала чаще, вот отогрелись и расцвели соски, ожили плотно сомкнутые ноги, она согнула одну в колене и увела в сторону, раскрываясь - тогда я обнял ее бедра, мягко придвигая их к себе, поднося и наклоняя благоговейно, будто наполненную эликсиром бессмертия чашу, и она облегченно вздохнула, когда я скользнул в ее податливое сердцевинное тепло.
И снова я нежил ее осторожно, поверхностно, едва-едва, продолжая поклевывать шею, плечи и губы детскими поцелуями - но она уже начала отвечать: с чуть равнодушной, сестринской ласковостью положила мне на спину ладонь, потом поймала мои губы своими, потом немного подвинулась, чтобы мне было удобнее - а когда она в первый раз застонала и в первый раз ударила бедрами мне навстречу, я сорвался с цепи.
Скомкал ее грудь рукою - вскрикнула, перекатился на нее - снова вскрикнула, радостно распахиваясь настежь, яростно гнул и катал ее, совсем послушную и счастливую от того, что ей по прежнему сладко быть послушной, и кажется, даже рычала: "На меня! Ну на же! Вот, бери!", а когда я взорвался наконец, с немыслимой силой обняла меня, будто желая впечатать в себя навеки, расплющить свою нежную плоть моею - и с мукой, мольбой и надеждой закричала, словно чайка, догоняющая корабль:
- Мой! Мой! Мой!!
Наверное, минуты две я был выброшенной на песок медузой. Потом открыл глаза. По ее щекам катились слезы.
- Лиза…
- Молчи. Просто полежи на мне и помолчи, - она всхлипнула. - Господи, Саша, как с тобой хорошо…
Некоторое время я не шевелился, лишь руку оставив на ней.
Но она, кажется, уже успокаивалась. Глаза просохли. Уже не стесняясь, села, обхватив колени руками, уложила на них подбородок - мне были видны лишь лоб и сверкающие глаза. Она смотрела на меня неотрывно. Наверное, так смотрят на иконы.
- Я люблю тебя, - сказала она. - Я тебя обожаю, я жить без тебя не могу. Я так люблю тебя кормить, тебя смешить, с тобой разговаривать… Так люблю с тобой вместе ходить куда-нибудь, все равно куда. Так люблю… - она запнулась, подыскивая слово, и выбрала самое, наверное, грубое и животное из тех, что могла произнести, наверное, она хотела подчеркнуть, что становится зверушкой и не стыдится этого, напротив, восхищается - давать тебе, - и тут глаза у нее вновь стали влажными. - Я просто не знаю, что делать.
Я молчал.
- У нее будет ребенок, Саша.
Я заморгал. Вазомоторика будь она неладна, беда с нею у всех на свете цынов. Ошеломленно приподнялся на руке, а потом спросил, как дурак:
- От меня?