Последствия не очень страшные – обвалилось две траншеи и разрушен старый наблюдательный пункт. Пара раненных нижних чинов. Но воздействие на психику значительное. Нам с Леманном досталось особенно. Там, где солдаты слышат утробный, нарастающий гул снарядов, мы, проклятое люфтмейстерское племя, ощущаем целую гамму чувств. Мне не дано описать летящий снаряд, мои руки – руки пилота, а не писателя, как бы ни старался я убедить себя в обратном. Это ощущается как… Скажем так – если взять большую консервную банку, наполнить ее горячим воздухом, запустить внутрь шмеля, а после закрыть глаза и сунуть в нее руку, это в некотором роде передаст ощущения близости артиллерийского снаряда. Ощущаешь дрожание бесчисленного множества воздушных слоев. У каждого из них своя влажность, плотность, температура, но снаряд пробивает их, не встречая никакого сопротивления, по параболе, чья нижняя точка где-то совсем рядом…
Если закрыть глаза, можно сосредоточиться, и увидеть его. Раскаленная металлическая болванка, ревущая стальным голосом, бездушная, тяжелая, смертельно-опасная. Каждый раз, слыша ее завывание, я закрываю глаза и пытаюсь угадать траекторию. В этот раз далеко идет, приземлится где-то в тылу… А вот эта опаснее, шлепнется возле штаба… Я чувствую и разрывы, которыми неизбежно заканчивается каждый выстрел. Это еще страшнее, ведь мое до отвращение тонкое чутье передает мне каждый шорох возмущенного воздуха. Я ощущаю длящийся сотую долю мгновения звон сработавшего контактного взрывателя. Чувствую мельчайшую паузу, которая разделяет его и взрыв. И сам взрыв – безумная, сотканная из воздуха, роза с губительными лепестками, полными смертельной энергии… Воздушная волна идет во все стороны, расшвыривая все, чего коснется – мешки с песком, осколки бетона, пустые гильзы, обрывки колючей проволоки, стоптанные подметки, мелкая щебенка… Роза распускается и исчезает в одно мгновенье, но там, где она возникает, остается воронка с осыпающимися краями, еще одна слепая рана на теле земли. Никто кроме нас, люфтмейстеров, не чувствует ран воздуха, когда его плоть рвется в клочья.
Черт, кажется, я слишком много разглагольствую. Вот к чему приводит избыток свободного времени.
22 ноября 2017
Сегодня натерпелись страху. Вылетели тройкой – я, Леманн, Хиппель. Пост акустической разведки сообщил о паре французов, болтающихся неподалеку от передовой. Как и следовало ожидать, на месте ничего не обнаружили. Я принял решение прогуляться вдоль линии фронта на несколько километров, может, удастся догнать наших птичек?.. Пролетая над небольшим леском, почти наполовину выпотрошенным артиллерией, я беспечно переговаривался с Лемманом по воздушному каналу – и тут мы сами чуть не угодили в силки. Из леска хлестнули зенитные пулеметы, удивительно слаженно и кучно. Я словно ощутил в воздухе гудение злого осиного роя и, черт возьми, сравнение было как нельзя более подходящим.
Я резко уменьшил плотность воздуха над своим "Альбатросом" - и рванул вверх. Леманн поступил так же. Хороший трюк, но наспех немудрено переборщить – в глазах потемнело от секундного приступа удушья. Хиппелю повезло меньше, он обделен люфтмейстерским даром, хоть и хороший пилот. Пулеметы вскользь полоснули его по брюху, оторвав часть крыла и одно шасси. По счастью, он сумел оторваться и тоже набрал высоту. Обратно к аэродрому его самолет шел неуверенно, рыская носом. Да и посадка его напоминала скорее едва контролируемое падение.
У самого Хиппеля ни царапины, а вот оберст Тилль, командир эскадрильи, выглядит так, словно сам заработал рану. Что ж, могу его понять – пока будет тянуться ремонт, в эскадрильи остается всего четырнадцать самолетов.
2 декабря 2017
Заранее написал письмо домой, поздравил всех с Рождеством. Почта у нас в последнее время ходит крайне плохо, и тут нет различий на сословия, письма магильеров тащатся столько же, сколько и солдатские. Если бы мы стояли ближе к дому, я б воспользовался воздушным каналом. Но две с половиной тысячи километров – это выше моих способностей. Леманну проще – его невеста работает сестрой милосердия где-то в тылу, всего шестьсот километров к востоку. Он разговаривает с ней почти каждый вечер: застывает, лицо делается напряженным, бледным, губы бесшумно шевелятся. Жутковатое зрелище со стороны, если честно, не хочется думать, что я сам так выгляжу. В такие моменты я стараюсь не смотреть на Леманна, занимаю себя чтением. Но если присмотреться, можно заметить едва видимую пульсирующую нить, сотканную из воздуха, которая берет начало возле его головы, и тянется куда-то бесконечно далеко, прямо сквозь перекрытия блиндажа. Интересное зрелище.
4 декабря 2017
Очередная французская "пятиминутка" оказалась на удивление результативной – один из снарядов угодил аккурат в бочки с маслом, которые вчера привезли на грузовиках и еще не успели закатить на полевой склад. Над аэродромом поплыл, сворачиваясь кольцами, жирный черный дым – на радость французским корректировщикам.
Осколками скосило сразу троих пехотинцев. Я видел их, когда осматривал аэродром. Три вжавшихся в землю щуплых фигуры, бледные руки раскинуты в стороны. Свернувшаяся кровь в декабрьской грязи выглядит неестественно и странно. Похоронная команда разбирает лопаты и брезентовые носилки. Лица у всех равнодушные, а глаза – холодные и мертвые, как у сычей.
14 декабря 2017
Прошел слух о том, что наше контрнаступление под Мальмезоном провалилось. Никаких новостей личному составу не доводилось, но я получил весточку по нашему люфтмейстерскому каналу. Части французских штейнмейстеров закрепились на высотах Шмен-де-Дам - а затем перемололи наши наступающие порядки валунами и каменным крошевом.
После обеда шлепали с Леманном картами. Вдвоем – не игра, но и выбора у нас особенно нет. Прочие пилоты испытывают к нам какое-то болезненное уважение. Встретив в узких траншеях (а других здесь и нет) – чуть ли не вытягиваются, как перед оберстом. Хотя чины в большинстве те же, что у нас. Понятно, они все тут новички в эскадрилье, даже оберст Тилль меньше полугода, а мы с Леманном начинали с пятнадцатого года. По их меркам мы, должно быть, старики.
Потерял где-то флягу. Обидно – хорошая была фляга.
15 декабря 1917
Грешен – сыграл над сослуживцем, аэродромным техником, недобрую шутку. Он, перемазанный, в мятом комбинезоне, нашел сухое место за бермой траншеи и примостился там, чтоб выкурить сигаретку. Чиркнул зажигалкой, с наслаждением затянулся… Ну откуда ему было знать, что неподалеку находится господин люфтмейстер – и в не в самом благостном состоянии духа?.. Я мысленно потянулся к нему, тронул струны воздуха… Бедный техник заорал благим матом, увидев, как табачный дым, который он выдохнул секундой ранее, свернулся, закрутился, переплелся – и образовал изображение пухленького херувима в пикель-хельме с развернутой надписью готическими литерами "Боже, храни Германию!". От неожиданности техник громко закашлялся и испуганно замахал руками, развеивая картинку. Может, устроить ему ледяной сквозняк в штанах?.. В итоге отпустил с миром.
16 декабря 1917
Прочел вчерашнее – вновь рассердился на себя. Злобный мальчишка. Постепенно мы все тут превращаемся в злобных мальчишек. Какая-то странная смесь инфантилизма, непосредственности и отчуждения.
Все личное прячем в себя, как солдат в дождливую погоду прячет гранаты, обвязывая их ворохом всякого тряпья – чтоб не промок запал. Вот и мы тоже прячем в себя что-то такое, что никак не должно промокнуть…
Вчера же долго не размышлял, да так и не написал, отчего настроение испортилось. Как будто, если бы написал, что-то в окружающем мире переменилось бы. Мальчишка! Вот сейчас специально напишу.
Итак, вчера, 15 декабря 1917 года, я официально получил отказ на свое прошение об отпуске.
22 декабря 1917
Девять дней до Нового года – и я наконец сшиб своего первого француза после нашего перевода. Нет времени писать, ребята зовут "обмыть первенца". Раздобыли коньяк, или то, что им называется в здешних краях. А хочется написать на свежую голову.
23 декабря 1917
Итак, как это было. Да ничего, в общем-то, такого и не было. По крайней мере, не так, как это выглядит в кино-журналах – искаженные от напряжения лица, плюющиеся огнем пулеметы, и аэропланы, безумно вертящиеся в облачном небе чокнутыми мотыльками. Удивительно, но черно-белые киноленты кажутся мне сейчас даже более жизненными и естественными, чем настоящие воздушные бои.
Начиналось все как обычно – я взлетел в семь утра (надо было обогнать надвигающуюся облачность) и пошел на север привычным курсом на предельной высоте. Маршрут был знаком, и я шел по нему почти без изменений. Вдоль линии фронта, потом небольшой рывок на северо-запад, пара заходов над рекой – и обратно. У оберста Тилля была информация, что где-то в том районе французы скрытно собирают артиллерийскую батарею, и он рассчитывал вскрыть ее до того, как та закончит маскировку – чтоб наши пушки хорошенько ее проучили. Поэтому я три дня к ряду шел почти одинаковым курсом, разглядывая землю.