– Даю. Сначала тебя подлатаем.
Виски, щедро плеснутое на рану в боку, обожгло, как раскаленным клеймом. Исаев зарычал.
– Дезинфекция, – повторил Лушин. – Кровищи из тебя вылилось…
Затампонировав рану, Антон перевязал Марлена, а вот когда снял с него рубашку, осторожно отдирая, то нахмурился.
А Исаев неожиданно улыбнулся, хоть и бледно – вспомнилась песенка из детства: "Ежик резиновый шел и насвистывал дырочкой в правом боку…"
– Ладно, до свадьбы заживет!
Лушин развил бурную деятельность. Первым делом он выломал какие-то алюминиевые стойки и накрутил на них ткань. Получилось что-то вроде длинных носилок – это была волокуша в стиле индейских "травуа". Один конец на плечи, другой волочится по песку.
Нагружался Антон прежде всего водой, это и было основной тяжестью. Сухие пайки весили куда меньше канистр.
Он даже упаковку туалетной бумаги в двенадцать листов прихватил и два маленьких бутылечка с таблетками – соляными и для очистки воды. Ну и консервы – круглые хлебцы в банке, мясо с бобами, тушенка и овощной хэш. Жить можно.
Марлен усмехнулся. Это если жить…
То, что бок у него горел огнем, не беда, заживет. Пуля прошила лишь мышцу – болезненно, но не смертельно. А вот ранение в грудь… С другой стороны – не в живот же!
– Антон…
– М-м?
– Лучше не ждать до вечера. Время уходит. Пройдемся под солнышком, согреемся хоть… Устанем, а тут и солнце сядет. Легче будет. Пошли, короче.
С трудом поднявшись, Марлен едва не рухнул обратно – угомонившаяся было боль вернулась с новой силой, а от немощи кружилась голова и круги шли перед глазами. Используя деревянный поручень, как трость, Исаев пошкандыбал, ужасаясь протяженности пути. Тут и пару шагов сделать трудно… Ничего, главное – начать…
Серповидные гребни песчаных дюн отливали оранжево-желтым цветом, легкий ветерок пересыпал золотистый прах по гладким скатам. Солнце палило и жгло, неистовая мощь светила, казалось, плавила пески, а вот кровь в жилах густела, едва толкаемая бешено стучавшим сердцем.
Хорошо еще, Антон позаимствовал в "Либерейторе" пару солнцезащитных очков, они так и назывались – "Авиаторы". Хоть глазам не было больно.
При ходьбе Марлен старался держать подстреленный организм ровно, чтобы не тревожить раны, но это у него плохо получалось. Он шагал, пошатываясь, то и дело опираясь на свою палку, а голова гудела, перед глазами мелькали и расплывались яркие цветные пятна и полосы, затмевая даже жгучий золотисто-серый свет, лившийся с небес.
Понемногу бесконечные песчаные валы, волны сыпучего пламени начали понижаться, расплываясь наметами слежавшегося песка. Желтая твердая глина, изборожденная трещинами, сверкавшая голубым налетом солончаков, ложилась под ноги, давая роздых. А впереди уже поднимались зубчатые уступы скал из слоистого коричневого камня.
Зыблющееся марево растворяло горизонты, мешая небо с твердью земной, а духота сушила горло. Марлен шел почти бессознательно, тупо уставясь перед собой, а ноги ступали будто сами, совершая замедленные, неверные движения.
Уж как Исаев дотерпел до самого заката, неведомо. В принципе, он и не заметил, как село солнце, как погасла колоссальная топка, по угольям которой он брел часами.
Темнота неожиданно скоро принесла прохладу – пустыня остывает быстро – и путники испили теплой невкусной воды. А когда Марлен опустился на песок, то понял, что уже не встанет. И это было последней его здравой мыслью – тело сдавалось.
Исаев не чувствовал ночной прохлады: поганый нутряной жар вызывал дрожь. Шершавым языком Марлен облизывал почерневшие губы, Антон то и дело смачивал их водой, но мир для Исаева пропадал, замещаясь видениями.
Болезненные образы, рожденные лихорадкой, то наплывали из темноты, то отступали, теряясь в потемках сознания. Ему что-то говорила Наташа – голая и красивая, светясь, как золотистый песок. Девушка улыбалась ему, призывно и ласково, а он хрипло убеждал ее, что любовник из него никакой, и свистел "дырочкой в правом боку", слизывая с губ розовые кровавые пузыри.
И маму было жалко – она так и не узнает, куда делся ее ненаглядный Марик. И себя жалко – молодой же совсем, жить да жить, а он тут поджаривается, на этой дурацкой пустынной сковородке…
Иногда случались промельки сознания, и тогда слышался горький шепот Лушина: "Что же ты наделал, козлина? Дебилоид хренов…"
И отблески маленького костерка из прутиков тамариска пробегали по бокам каменных глыб, источенных ветром. И вроде кричал кто-то, протяжно и тоскующе, то ли зверь, то ли птица…
А потом пала душная и холодная тьма.
Глава 21. На больничном
Проснулся Марлен не сразу. Он как будто долго выплывал из дремы, постепенно покидал сон, переносясь в явь. Движения были замедленными, словно у ящерицы после зимней спячки, мысли вязли, еле тащась.
Странно, но боли не было. Совсем.
Не горел бок, не ныла грудь. Исаев осторожно вздохнул, боясь, что вот, сейчас резанет, однако вдох обошелся без последствий. Разве что ощущалась какая-то натянутость тканей, но это мелочи.
Марлен пошевелился, но и рана в боку не откликнулась, даже тупого нытья не наблюдалось. Чудеса.
И лишь теперь Исаев открыл глаза. Поморгал на черный трепетавший потолок и не сразу понял, что над ним тент. Он в палатке? Судя по тому, что полотнище было подперто кривоватыми стволиками акации, напрашивалось иное название – шатер.
Да и запахи наплывали своеобразные – костром веяло, душным амбре хлева. Кофейный аромат тоже накатывал.
Марлен повернул голову. Он лежал на толстом, вдвое сложенном ковре, расстеленном поверх целой кипы шкур. Шатер был открыт в сторону скал, освещенных солнцем. Надо полагать, близко была вода, поскольку у подножия щербатых утесов шуршали пучки травы. Загорелый худой бородач с обмотанной головой, в каком-то ветхозаветном плаще прошелся, лениво помахивая посохом. Два маленьких верблюжонка, жалобно мекая, семенили перед ним. Бедуины?
Гортанные крики на арабском вроде бы подтверждали наблюдение из жизни. В этот момент вид на скалы застила человеческая фигура – еще один пустынный житель в рубашке-галабийе, больше всего похожей на просторную женскую ночнушку длиной до пола. Галабийя была белой, в цвет платку на голове кочевника, перехваченному парой мягких обручей. Обросший и загорелый, бедуин смутно кого-то напоминал.
– Проснулся? – радостно сказал бедуин голосом Лушина. – Ну, наконец-то!
Ненадолго пропав из глаз, Антон позвал кого-то по-арабски и прошел в палатку, сел, скрестив ноги, перед ложем Исаева.
– Слава богу! – вздохнул он. – Или, тогда уж, слава Аллаху.
– Ты где так по-ихнему навострился? – спросил Марлен, разлепляя губы.
– В Тунисе! – охотно ответил Лушин. – Мы там жили года два, как до Бизерты дошли. Не в самой Бизерте, а во французском форте. Я играл с местными, вот и выучился. Как ты?
Исаев задумался. Состояние у него было удивительное – он испытывал небывалый покой. Ничего не болело, не свербило, даже пить не хотелось, а есть – тем более. Наверное, так ощущает себя душа, покинув грешное тело.
– Нормально. Долго я дрых?
Лушин хихикнул, немного нервно.
– А что ты помнишь из того… Ну, что перед сном было?
– Ну-у… Самолеты прилетали, потом мы долго шли, а потом я вырубился.
– Ты вырубился десять дней назад.
– Да? – вяло удивился Марлен. – Надо же… Ничего не помню. Так, отрывки всякие, да и то непонятно, что я видел – сон или явь.
– Тебе здорово повезло… Да и мне тоже. Бедуины проходили той же ночью прямо через нашу стоянку. А у них шейх – по совместительству знахарь. Да какой знахарь… С виду кочевник, а когда он тебя напоил маковым настоем из бутылочки-тыквочки, то приказал развести костер и стал в котелке кипятить хирургические инструменты! Я так понял, что Халид был когда-то врачом. Чем он тебя потчевал, не скажу – не знаю, но вылечил-таки. И рану зашил… Да бок – ерунда! А вот сквозное ранение… Честно говоря, я не верил, что ты выкарабкаешься, когда кровью булькал. Но Халид – молодец. А вот и он!
В тень шатра шагнул старик, одетый неряшливо, но в его прикиде угадывалось немалое богатство. Разумеется, по здешним меркам, пустынным: и ткань дорогая, и кинжал за кушаком, и явно женская брошь, прицепленная к чалме, – уважаемый человек.
– Ва-алейкум ас-салям ва-рахмату-ллахи! – почтительно склонился Лушин.
– Ва-алейкум ас-салям ва-рахмату-ллахи вабаракатуху, – ласково ответил Халид.
Кряхтя, он уселся рядом с Исаевым и принялся внимательно его изучать: щупать пульс, касаться заживающих ран сухими и тонкими пальцами и даже нюхать выдыхаемый Марленом воздух.
Исаев поднапряг память. Что там было в русско-арабском разговорнике, когда они в Хургаду наезжали?
– Шукран, мутш ави , – старательно выговорил он.
– Да ши ма йазкярм , – улыбнулся "знахарь".
– Ана мэбат… как это… каллимш араби!
Халид кивнул.
– Таариф инглизи?
– Йес!
– Твои раны скоро заживут, – на хорошем английском сказал врач. – Самое плохое, что сейчас мешает тебе, – это слабость. Но ты молод, хорошая еда и покой быстро вернут силы. Через пару дней мы двинемся к колодцу на западе, а к концу недели ты будешь способен трогаться в путь. Я дам вам верблюдов и провожатого, с ним вы доберетесь до Нила.