- Еремей говорил мне какую-то глупость о воздушном шаре, я, признаться, ему не поверила.
- Почему же глупость, на воздушных шарах летают уже лет сто. Это, сударыня, прогресс.
- Но не так далеко от Москвы! - парировала она.
- Чего же здесь далекого, километров тридцать-сорок, то есть, я хотел сказать, верст.
- Я слышала о метрических мерах, - холодно сообщила "горничная".
- Не на Бестужевских ли курсах? - не удержался я от подначки.
- Все-таки вы шпион, - грустно сказала Наталья Александровна. - Что же, идите, доносите, я готова пострадать за народ!
- За кого? - переспросил я. - Вы это, что, серьёзно? Я, вообще-то, думал, что вы жена хозяина, если ошибся, извините. Вы, вероятно, революционерка? - добавил я, начиная понимать, с кем меня свела судьба.
- Вам не нравятся революционеры?! - с вызовом спросила девушка.
- Ну, что вы, товарищ, я от них просто балдею, - ответил я совершенно серьезно.
Барышня не сразу врубилась в то, что я сказал, и переспросила:
- Извините, что вы делаете?
- Балдею, в смысле тащусь. Я восхищаюсь ими, то есть вами. Помните слова: "Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!"
Однако, похоже, что стебался я недостаточно убедительно, и во вспыхнувших глазах Натальи Александровны, уже собравшейся пострадать за народное дело, появилось сомнение.
- Вы хотите сказать, - неуверенно начала она, - что вы "балда" и только потому восхищаетесь людьми, жертвующими свои жизни за счастье народа?
- Почему, собственно, "балда"? А, это, в том смысле, вы думаете, слово "балдеть" произошло от "балда"? Возможно, вы правы… Балдеть - значит наслаждаться своей глупостью. Человек, он чем глупее, тем счастливее. Нет никаких нравственных проблем, рефлексий, чувствуешь себя самым умным на свете, истиной в последней инстанции. Вот вы, будучи революционеркой, точно знаете, что нужно народу? - не без раздражения, говорил я. Собеседница была уже второй "революционеркой", с которой меня столкнула жизнь, и никакой особой теплоты к барышням, борющимся за счастье трудящихся, у меня не было. Оно, конечно, я помнил о женщинах в русском селенье, которые и коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут, но когда люди не очень знают, что делают, и к каким последствиям могут привести их поступки, мне совершенно не нравится.
- Я не поняла то, о чем вы сейчас говорили, - сердито сказала Наталья Александровна, видимо, ничего не поняв или запутавшись в моих рассуждениях, - но то, что касается народа, да, я точно знаю, что ему нужно. Нашему народу нужна свобода и просвещение!
Разговор становился нервным. Забавно было, попав из нашего мутного времени с размытыми идеалами в сравнительно недавнее прошлое, так сразу столкнуться с борцом за не оправдавшие себя идеалы.
- Зачем, позвольте спросить? - невинным тоном поинтересовался я.
- Чтобы идти в светлое будущее! - твердо, без раздумий ответила барышня, вздернув подбородок.
- Ну, свобода - пускай, свобода - дело такое, условное, а вот просвещение - до какого предела оно нужно народу? Притом по какому курсу вы хотите его учить, гимназическому или университетскому? Латынь нужна нашему народу? Скажем, Еремею?
От моего напора и нестандартной постановки вопроса барышня, кажется, немного растерялась и не сразу нашла, что ответить.
Потом все-таки сказала:
- Это вопрос спорный, я как-то не думала об этом. Пусть не латынь, зачем же сразу латынь, но крестьяне должны знать и письмо, и счет…
- Значит, мы с вами будем учиться в университетах и на этих, как их там, Бестужевских курсах, а для крестьян хватит и начальной школы? Где же равноправие?!
- Для начала - хватит и начального образования, - твердо заверила барышня. - А потом, в будущем, все будут образованы. Мы, - она опять подозрительно посмотрела на меня, - революционеры-народники, не все, конечно, а мои единомышленники, считаем своим долгом, пусть малыми делами, бороться за просвещение народа!
Собираясь в 1901 год на предполагаемую встречу с Чеховым, я и думать не думал, что встречусь с революционерами. Я не знал, о чем еще можно поговорить с народницей типа Натальи Александровны. В советское время всех заставляли изучать историю КПСС, а всякие добольшевистские партии упоминалось обзорно. В памяти из школьной истории застряли названия партий вроде "Народная воля", "Черный передел", но все я помнил так туманно, что распространяться на эту тему не рискнул, чтобы не ляпнуть несуразицу.
К революциям, переворотам и борьбе за свободу у меня сложилось двоякое отношение. С одной стороны, все революции приносят зло и кровь, причем за высокие идеи страдают обычно не причастные к ним люди. С другой стороны, если бы не было борьбы за свои права, не существуй возмущение униженных и оскорбленных как угроза, власть имущие так и держали бы менее шустрых соотечественников в рабском или крепостном состоянии. Потому я не стал вменять девушке в вину известный мне негативный опыт Октябрьской революции, также с одной стороны превратившей Россию в сверхдержаву, с другой - залившей ее кровью и слезами миллионов. Попытался понять, что, собственно, представляет собой моя оппонентка.
- А вы, Наталья Александровна, если это, конечно, не тайна, представляете какую партию? - серьезно спросил я.
- А вам, Василий Тимофеевич, зачем это нужно знать? - пристально глядя на меня, спросила подозрительная барышня.
- Да так просто, после того, как я упал с воздушного шара, немного подзабыл, что сейчас происходит в России. В голове не все ясно, боюсь, что у меня частичная потеря памяти. Плохо я все это представляю. Ведь "Народная воля" вроде бы к двадцатому веку уже развалилась, а социал-демократы и социалисты-революционеры еще не организовались. Я, знаете ли, далек от революционных течений…
- Все честные и порядочные люди, любящие Отечество, должны включиться в борьбу за свободу народа! - не ответив на мой вопрос, взвилась барышня. - Как можно говорить, что вы далеки от революционных идей! Вы что, ретроград?
- В общем-то, нет, я тоже за свободу народа, тем более, что я сам и есть этот народ, то есть, не весь, конечно, народ, а его представитель. Но, сколько я знаю, пока революцией никому еще его освободить не удалось. Сколько уже революций было… Да и так ли нам, народу, нужна свобода, может быть, мы обойдемся хлебом и зрелищами?
- У вас, Василий Тимофеевич, в голове сплошной мусор. Вы хотя бы Михайловского читали?
С литературой у меня дело обстояло немного лучше, чем с политикой, и на этот вопрос я ответил без труда:
- Читал, конечно, правда, давно, в детстве, помню только, как Тема Жучку из колодца вытаскивал.
- Какой еще Тема? - удивилась девушка.
- Который из повести Михайловского "Детство Темы".
- Я вас спрашиваю не про литератора Гарина-Михайловского, а про великого русского патриота и публициста Николая Константиновича Михайловского.
- Нет, такого я не знаю. У меня ведь амнезия! - твердо ответил я. - А вы Антона Павловича Чехова знаете?
Барышня удивилась смене темы, но ответила:
- Что, собственно, про него нужно знать? Безыдейный человек, певец сумеречных настроений, посредственный писатель, да еще из плебеев, мы, революционеры-народники, его не читаем. Такими, как он, писателями интересуются только мещане да кисейные барышни…
Не знаю отчего, скорее всего из-за напряжения последних дней, вместо того, чтобы не обратить внимания на очередную амбициозную дуру, я разозлился:
- А вы, простите, из каких барышень будете, из барышень-крестьянок? К вашему сведению, через сто лет про вашего Михайловского в энциклопедиях будет написано в лучшем случае три строчки, если его вообще кто-нибудь вспомнит, а про Чехова - большие серьезные статьи.
- Не знаю, что будет написано в энциклопедиях через сто лет, но думаю, в свободной России будут с уважением относиться к людям, которые жертвовали свои жизни за свободу, прогресс и народное счастье! - парировала пламенная революционерка.
На это мне возразить было нечего, тем более, что разговор наш прервал приход нежданных гостей: в избу после вежливого стука вломилось несколько вооруженных людей под предводительством, как я позже узнал, станового пристава.
Явление полицейских было обставлено не так торжественно, как ОМОНовский налет, с которым я недавно столкнулся в своем времени, но впечатление от внезапного появления оказалось не менее сильное. Мы с Натальей Александровной застыли на месте, как персонажи картины Репина "Не ждали".
Молча протаращившись несколько долгих секунд на возникших перед нами полицейского офицера и четырех урядников, я, наконец, нашелся, что спросить:
- В чем дело, господа?
- А в том, - довольным голосом ответил молодой, красивый становой пристав, терпеливо ждавший такого или подобного ему вопроса, - что вы, сударь и сударыня, арестованы!
- Позвольте полюбопытствовать, за что? - вежливо поинтересовался я. Полицейские были без масок, не кричали дикими голосами, не размахивали оружием, не валили нас на пол и вели себя не нагло, а скорее смущенно. К тому же ко мне начало возвращаться самообладание.
- А об этом вам лучше знать, господин хороший! - с тонкой улыбкой сказал офицер.
В этот драматический момент моя новая знакомая вдруг подняла сжатую в кулак руку и тоненьким голосом выкрикнула:
- Долой тиранию и тиранов!
Я удивленно посмотрел на нее и, несмотря на неподходящий момент, засмеялся. Ни стройный становой пристав с темными, закрученными усиками, ни урядники с обыкновенными крестьянскими лицами никак не походили на тиранов, как и карнавальная барышня-крестьянка на Софью Перовскую.