Но жизнь продолжалась. Как-то раз, ближе к вечеру, тихонько, на цыпочках просочилась в палату худенькая женщина в наспех наброшенном белом халате. Я узнал её не сразу. Потом вспомнил - тётя Варя, мамина двоюродная тётка, живущая где-то в Заозёрской области. Иногда она приезжала в столицу по каким-то своим делам и на пару дней останавливалась у нас. Извлекала из необъятной сумки трёхлитровые банки с компотами, вареньями и прочими плодами сельской местности. За чаем передавала неизменные приветы от мужа, которого почему-то звала дедом, и ещё от кучи разных соседей…
Сейчас она молча стояла у двери, глядела на меня, и плечи её тряслись, что казалось почти незаметным благодаря исполинского размера халату - его точно на бегемота шили.
Потом была суета, слёзы, гора фруктов на тумбочке. И конечно, традиционное земляничное варенье. И, само собой, вишнёвый компот.
Попутно выяснились некоторые неприятные детали. Получалось так, что взять меня некому. Близких родственников у нас не нашлось, и мама, и отец росли без братьев и сестёр, все мои бабушки и дедушки поумирали ещё до того, как я в школу пошёл. Тётя Варя, оказывается, уже три недели как приехала в столицу. Именно ей и пришлось устраивать похороны, спасибо, помогли папины сослуживцы, да и соседи в доме скинулись кто по червонцу, кто по пятёрке… Ко мне она пыталась прорваться с первого же дня, но её не пускали - неделю я вообще не приходил в сознание, да и после врачи остерегались меня травмировать впечатлениями и воспоминаниями. Знали бы они, эти гуманисты в белых халатах, о том, как просыпаешься после укола, как обступает тебя обжигающая правда…
- Это же чудо какое-то свершилось, чудо, - всхлипывая, поведала она мне. - Тебя же на опушке леса подобрали, в ста метрах от машины. Точно кто перенёс. А милиция говорит - никого там не было, на шоссе. Чудо, одно слово, чудо!
Нужно было мне это чудо как селёдке акваланг.
Ходила тётя Варя и по всяким комиссиям. Пыталась оформить опекунство, но что-то пока не клеилось. Вы уже в возрасте, сказали ей, и здоровье уже не то. И муж-инвалид. И живёте вы с ним на мизерные пенсии. Так что извините, но государство может лучше позаботиться о вашем внучатом племяннике.
Поэтому мне предстоял интернат. Временно - смахивая слёзы тыльной стороной ладони, убеждала тётя Варя. А потом она снова приедет в столицу, и уже не вернётся обратно, пока не докажет своих прав на опекунство. Найдётся и на этих бюрократов управа, она знает, куда писать жалобу…
Так я оказался в интернате. Прощаясь со мной, тётя Варя суетливо бормотала, что этот - один из лучших, она узнавала - богатые шефы, питание великолепное, в каждой группе цветной телевизор. Почему-то она особенно упирала на телевизор.
Первые дни я вообще плохо понимал, что меня окружает. Точно я завёрнут в плотный серый полиэтилен, и сквозь него видно еле-еле. Тем более, что и не хочется никого видеть. Какие-то ребята вокруг, что-то делают, суетятся, бегают какието взрослые крикливые тётеньки. Регулярные завтраки-обедыполдники-ужины. Кормили здесь и в самом деле неплохо, но будь вместо котлет с рисом гнилая картошка - я бы, наверное, и не заметил. И насчёт цветных телевизоров тётя Варя не соврала - их тут и в самом деле было понатыкано. После ужина воспитательница торжественно, творя великое благодеяние, врубала в игровой ящик - и группа прилипала глазами к экрану. А я сидел позади всех и ждал, когда же разорвёт воздух резким звонком отбоя, и можно будет уткнуться лицом в подушку, и придёт тьма. Иногда снилась мама. Я ждал этих снов - и боялся, зная, что всё равно потом придётся проснуться.
Поначалу меня не трогали. Видимо, присматривались. Я сдуру решил, что так оно будет и дальше - полупрозрачная плёнка отчуждения, сон наяву и во сне - осколки той прежней, настоящей жизни. И это было бы здорово.
На следующей неделе начались неприятности. Как-то вдруг я обнаружил, что ко мне не обращаются по имени. В глаза говорят - "ты" или "эй". "Ну ты, гуляй отсюда", "Эй, закурить найдётся?". За глаза попросту называли "этот". После оказалось, что нашлось для меня и прозвище. Скверное прозвище - Глиста. Откуда оно взялось - я понять не мог, но иначе со мной уже и не заговаривали.
Я не мог понять, чем мешаю жить этим пацанам в нашей 7-й группе, почему вдруг я им не понравился? Ведь я же ничего от них не хочу, и делить мне с ними нечего. Но, однако же, утром, глотнув кофе, я чуть не подавился - кто-то круто намешал мне в стакан соли. Укрывшись после отбоя одеялом, я долго не понимал, что же мешает мне заснуть, что хрустит на простыне и покалывает кожу? Оказалось, снова соль. Я едва не чертыхнулся вслух - и принялся стряхивать её ладонью на пол, опасливо прислушиваясь к сонному дыханию соседей по палате. И дождался-таки, услышал из дальнего угла довольный смешок.
Потом в постели нашлась уже не соль, а иголка. Я не сдержался, выкрикнул в спёртый воздух - "Придурочные, да? Совсем озверели?". Из темноты мне посоветовали заткнуться, пока не получил по репе. И я заткнулся - что ещё остаётся, если не знаешь, кто именно делает тебе заподлянки?
Наконец настал день, который я, наверное, не забуду уже никогда. Всё началось утром, когда из туалета я вернулся в палату - заправлять кровать и ждать звонка на завтрак.
- Ну чё, Глиста, скучаешь? - раздалось над ухом. Я обернулся.
Рядом лыбился здоровый жирный парень - Васька Голошубов. Странно, мы были одного возраста, но по сравнению с Васькой я выглядел как засохший огрызок рядом со здоровенным, налившимся соками яблоком. Тогда я ещё не знал, что всё на свете относительно.
- Давай, потрудись на благо общества, - кивнул Голошубов в сторону своей койки. - Заправить. И живо. Об исполнении доложить.
Я недоуменно уставился на него. Это что, всерьёз? Я ему что, холоп, постели застилать? Может, шутка такая дебильная?
Васька скучающе взирал на меня.
- Ты что, это по правде? - выдавил я из разом пересохшего рта.
- Чё, больной? - хмыкнул Васька. - Сказано - исполняй, пока я добрый. А то накажу!
Вот, значит, как! Как в армии, значит? Я вспомнил, как родители года два назад говорили про какой-то фильм - кажется, он назывался "Конвоиры". Про то, как солдаты, почти отслужившие свой срок, издевались над парнишкойновобранцем. Да и по телеку про такие вещи иногда говорили. Мама, правда, всегда в этих случаях переключалась на другую программу, и лицо у неё делалось каким-то постаревшим. Значит, и здесь это "стариковство"? Я вдруг понял, что Голошубов в нашей группе основной. Всех держит. Ведь и раньше я краем глаза замечал всякие такие мелочи, только не брал в голову - не до того было. А он, выходит, ко мне приглядывался и понял, что пора обламывать. И обломает. Я же против него - всё равно что домашний кот для тигра. Задолбит как нечего делать. И что же, застилать теперь ему постель? А потом будет что-нибудь ещё. Стирать носки, отдавать свои полдники. Давать списывать задачки по алгебре, подставлять лоб под щелбаны…
- Пошёл в задницу! - неожиданно для себя выпалил я. - Перебьёшься! Твоя кровать - ты и застилай!
Я сам замер, удивляясь собственной смелости. Вообще-то я никогда ею не отличался. В школе у меня не было врагов, я и дрался-то в последний раз классе в третьем. И всё потому, что чувствовал момент, когда лучше отойти в сторону. А сейчас со мной творилось что-то странное.
- Ты чё, козёл, давно не получал? Чего лепишь-то? - прищурился Голошубов. Остальные пацаны замерли, ожидая развития событий. В их молчании чудилось мне что-то нехорошее.
- Что слышал! - беспомощно огрызнулся я.
- Что, мамка в детстве уронила в помойку?
- Ты вот что, - тихо сказал я. - Ты маму мою не трогай.
- А чего бы и не потрогать? - состроил он сальную гримаску.
- Заткнись, сволочь! - выкрикнул я сдавленным голосом, что есть силы сжимая кулаки - ногтями в ладонь, до крови.
- Ну-ка, Глиста, повтори по буквам… - хохотнул Васька.
Почему-то мне стало вдруг очень легко. Страх незаметно переплавился в какое-то дразнящее внутреннее жжение, и впервые за все эти бесцветные дни забрезжил передо мной какой-то смысл. Голошубов сильно ошибся, ляпнув насчёт мамы.
Я не стал повторять по буквам. Резко ударив его головой в живот, вцепился показавшимися вдруг чужими пальцами в пухлое Васькино горло. Тот, отшатнувшись, закричал неожиданно тонким, булькающим голосом. А я - я молча давил тёплую, до омерзения потную кожу. И в эти секунды мне было хорошо. Всё, что копилось во мне больше месяца, вся боль и отчаянье - разом вырвались на свободу.
Конечно, задушить этого борова было в принципе невозможно. Я же не какой-нибудь герой видашных боевиков Лю Сыянь. Но последний раз ногти стригли мне ещё в больнице, и с тех пор они отросли изрядно. Достаточно для того, чтобы разодрать мягонькую Васькину кожу, почувствовать, как заструилась по пальцам горячая кровь, и вдохнуть её острый, ржаво-солёный запах…
Я пришёл в себя лишь когда опомнившиеся пацаны растащили нас, и кто-то увёл Ваську в туалет - умывать. Оказалось, что я сижу на своей койке, и пацаны молча смотрят на меня. Ни по-доброму, ни по-злому, а с каким-то затаённым интересом. Я понял - они знают, чем всё это закончится.
- Зря ты рыпнулся, - негромко заметил Серёжка Селин, чернявый пацан-шестиклассник, наши койки стояли рядом, разделённые тумбочкой. - Это же такой кабан… Теперь он с тебя не слезет.
Я махнул рукой. Напряжение отпустило меня, мир снова завернулся в мутную плёнку, и Серёжкины слова сейчас доносились точно из телека, если приглушить звук.
Потом был резкий, словно иголкой в ухо, звонок на завтрак.