* * *
Никотея спешила: ей казалось, что сколько бы ни было у нее времени для того, чтобы завладеть венцами обеих империй, его чертовски мало. А успеть нужно очень и очень много. Оставив Гринроя заниматься устройством рыцарского турнира, она сейчас тщательнейшим образом изучала местные особенности той многотрудной науки, которая в ее родном Константинополе звалась "искусством жить при дворе". Имена герцогов, графов, князей, епископов укладывались в прелестной головке севасты в четкие и ясные схемы, точно легионы перед боем. За считанные недели до начала грядущего рыцарского празднества ей следовало назубок - лучше всякого герольда - знать родственные связи принцев-электоров: их отношения между собой, имена и влиятельность любовниц каждого из них, жен, духовников, вкусы и интересы. Даже в храме, когда всем казалось, что новообращенная герцогиня Швабская истово молится, она чуть слышно повторяла, шевеля губами:
- Эберхард - архиепископ Майнцский из рода фон Диц, получил диоцез благодаря родству его матери с женой герцога Каринтии. Соответственно через каринтийский дом находится в родстве с австрийским, который всецело поддерживает кандидатуру моего Конрада. Стал епископом в тридцать лет, архиепископом - в тридцать семь. Имеет любовницу, а от нее - дочь и сына. Дочь необходимо сделать моей фрейлиной; сыну четырнадцать лет, растет при монастыре - надо предложить Конраду взять мальчишку себе в оруженосцы. Любит охоту, эльзасское вино, держит собачью свору…
Каждая, самая мизерная капелька информации о сильных мира сего собиралась ею и впитывалась, как впитывает скупую влагу растущий в выжженной степи цветок.
Не теряя время попусту, Никотея с мужем объезжала окрестные города, и в каждом из них молодая герцогиня улыбалась, говорила каждому, удостоенному встречи, приятные слова, походя очаровывая всех, кто ее видел и имел счастье обмолвиться словом. Она сыпала в толпы нищих медяками, беседовала с лекарями о рецептах чудодейственных снадобий, способных мертвого поднять из могилы, а заодно узнавала о недугах лиц властей предержащих, и снова улыбалась, и опять запоминала, спеша расставить фигуры на невидимой никому шахматной доске.
- Расскажи мне об архиепископе Кельнском, - обратилась севаста как-то к мужу.
- С чего бы это вдруг тебя заинтересовал старый Зигфрид? - удивленно поглядел на нее герцог Швабский, в этот самый миг намеревавшийся отправиться на охоту с дюжиной верных цоллернских дворян. - Прескучнейший, я тебе доложу, старик.
- Стыдись, Конрад, ты говоришь об архиепископе, а не о ярмарочном шуте!
- Да уж, такого шута выгнали бы из всякого балагана, - усмехнулся герцог. - Что о нем говорить - святоша! Только-то на уме поститься да молиться.
- Достойнейший человек.
- Ха, Зигги? Слышала бы ты его проповеди! Он так бичует грехи рода человеческого, что подчас мне кажется, что, услышь его черти в аду - прости мне, Господи, мои слова! - и они бы крестились все как один.
- И что же, сам он настолько безгрешен, что с полным правом может клеймить с амвона слабость детей Адамовых?
- И пуще всего - дочерей Евы!
"А вот это скверно, - крутилось в голове Никотеи. - Праведники - худшие твари, встречающиеся среди людской породы, ибо от их благости в мире происходит больше зла, нежели от ярости иного разбойника. Что-то надо сделать с этим святошей. На столь важном месте должен находиться человек, преданный мне. - Никотея поглядела в спину удаляющегося мужа. - Старый благостник на эту роль не подходит, тем более что место архиепископа я уже обещала дяде Гринроя… Ах, несчастная Мафраз, как не хватает сейчас ее тайных знаний… Впрочем…"
- Постой! - окликнула она уже ступившего на порог мужа. - Ты и впрямь находишь, что проповеди Зигфрида Кельнского способны растопить самое жестокое сердце?
- Даже вырубленное из цельного куска мрамора, - не понимая, к чему клонит жена, обернулся Конрад Швабский. - Зачем он тебе понадобился? От его постного вида все молоко в округе скисает.
- Я думаю, что для божьего дела будет куда полезнее, когда столь праведный и вдохновенный пастырь понесет крест Господень и слово божье диким варварам севера и не станет попусту расточать пыл своей души пред теми, кто и без того свято верует в Спасителя. Неужто ты забыл, мой дорогой супруг, что точно так же, как мавры, теснящие сынов Кастилии и Арагона, как сарацины в Палестине - так и пруссы, латы, жмудь и прочие дикие кровожадные племена теснят наш мир, желая его погибели. Не там ли место первейшим ревнителям воли Господней? Пусть же Зигфрид обоснует в тех землях новый престол христианской веры, а храбрейший Генрих Лев мечом своим отвратит варваров от греховной мысли сокрушить храм Божий.
- Оно-то так, - досадуя, что любимая жена отрывает его от не менее любимой охоты, поморщился Конрад, - но если Зигфрид Кельнский и согласится отправиться к пруссам - а я думаю, он согласится на такой подвиг с радостью, то как убедить нашего соперника - герцога Баварского?
Никотея одарила мужа одной из своих восхитительных нежных улыбок:
- Иди, мой славный муж и повелитель, и ни о чем не беспокойся. Я все устрою.
Крепость Солдайя всегда казалась Симеону Гаврасу абсолютно нелепой - прилепившись одной частью к высокой скале над морем, другой она будто сползала к подножию гор. Длинные стены требовали множества защитников, в то время как отсутствие воды в месте ее строительства обещало скорую и мучительную гибель гарнизону в случае правильной осады. Но, вероятно, Солдайя и не строилась в расчете на серьезного противника. Набегавшие из степи кочевники не были обучены штурмовать, а уж тем паче всерьез осаждать крепости, а промышлявшие в водах Понта Эвксинского пираты не решались нападать на генуэзскую торговую факторию, прикрытую пусть даже такой нелепой, но все же крепостью.
Однако сами жители Солдайи отдавали себе отчет в том, насколько уязвима их цитадель, и без особой нужды старались не ссориться с безраздельно властвовавшим над окрестными водами Херсонесом. Просьбу архонта переправить его сына в Италию на генуэзском корабле приняли с превеликой радостью - корабль, полный товара, в Константинополе обязались пропустить без пошлин.
Конечно, генуэзцев несколько удивила затея турмарха участвовать в рыцарском турнире, объявленном герцогом Швабским в честь своего бракосочетания: прежде ромеи с презрением взирали на столь варварский способ проявления личной доблести. Но, с другой стороны, как гласила старая поговорка: "Время меняет горы", что уж говорить о людях.
В Генуе приезд заморского рыцаря вызвал радостное возбуждение. Толпы народа сбегались поглядеть на статного красавца-ромея, на суровых варягов, составлявших его эскорт, на их диковинные одежды и дорогие, блистающие золотом, доспехи. Не одна местная синьорина втайне мечтала открыть чужеземцу двери спальни, но турмарх, на западный манер носивший титул герцога Сантодоро, был немногословен и почти мрачен. С вежливым безразличием он принимал восторги местных жителей, и, едва заручившись рекомендательными письмами к герцогам Пармы и Милана, Симеон оставил столицу торговой республики, вызвав сожаление у купеческой старшины и недоуменное разочарование генуэзских красоток. Если что-то и согревало их души, то лишь уверенность, что бледные пармские девицы уж точно не понравятся заморскому рыцарю.
Король Гарольд III ожидал нареченную у ворот Кентерберийского аббатства. Мономашича не слишком радовало пристрастие будущей жены к молитвенным уединениям, но умом он понимал, что пережитое за последние месяцы склонило Матильду задуматься о душе и воле Господа. Дочь неистового короля Генриха Боклерка, послушная воле отца, дала согласие на повторный брак, но, глядя на будущего мужа - почтительного заботливого мужчину, храброго воина и благородного правителя, - она признавалась себе, что ничего в этом мужчине не затрагивает ее души.
Мод не слишком скорбела о смерти первого мужа - владыки Священной Римской Империи, и возвращение в любимую с детства Британию казалось ей замечательным выходом из положения. Но то, что произошло дальше, представлялось Матильде непрекращающимся дурным сном: гибель брата, плен, смерть отца и чудом спасенная ее жизнь. В глубине души королева сознавала, что вся эта цепь невзгод - божественное наказание ее роду за бесконечные злодеяния, начиная от захвата острова. Ей мнилось, что замужество с внуком короля Гарольда, убитого ее дедом в битве при Гастингсе, искупит былые прегрешения. Она видела себя добровольной жертвой, восходящей на алтарь по воле Господа.
Матильда старалась улыбаться при виде суженого, со вниманием слушала рассказы о далекой земле его родины, но с тоской осознавала, что сердце ее выжжено, как бывает выжжен ствол дерева, расколотый молнией. "Такова воля отца, - убеждала она себя, - к тому же Гарольд сам вырвал меня из рук мерзавца Стефана и спас от яда. Он доблестный и добрый. Я должна сделать его счастливым".
- Проповедь окончена, ступайте, - услышала королева сквозь горестные думы и, получив благословение, направилась к выходу.
- Отчего ты вновь печальна? - подсаживая невесту в крытые носилки, спросил Гарольд.
Матильду резанул по ушам чужестранный выговор суженого. Благодаря урокам ученого монаха Георгия Варнаца, Гарольд с каждым днем все лучше говорил на языке ее родины, но в устах сына Гиты Английской любые, даже самые ласковые слова звучали отчего-то грубо.
- Призраки недавнего прошлого не оставляют меня, - покачала головой Матильда.