Что можно сказать: технология "осовечивания" русской творческой интеллигенции была отработана виртуозно. Помимо понятного по-человечески страха, который взвинчивали частые и шумные судебные процессы, совесть интеллигента оказывалась зажатой в тисках авторитетных для него имен, они печатно отстаивали новые ценности и тем самым как бы успокаивали расхристанную совесть интеллигента – уж раз такие люди открыто воюют за новый строй, значит, точно: ничего я не понимаю.
Как было не прислушаться к словам самого М. Горького? 11 декабря 1930 г. в "Известиях" публикуется его статья "Гуманистам". В ней он ставит на место буржуазных псевдогуманистов Г. Манна и А. Эйнштейна, осмелившихся усомниться в том, что СССР – страна легального разномыслия. Подобный нравственный прессинг философ А.Ф. Лосев назвал "бешеной бессмыслицей".
Многие скажут: это Сталин, его время. Но ведь после него было еще более 30 лет "социалистического выбора". А что тогда?
Да ничего. Стало меньше страха. Но ума и политического чутья социалистической системе это не добавило. Так, во времена Н.С. Хрущёва генеральная линия партии стала напоминать синусоиду, а точнее – походку вдрызг пьяного человека, мотающегося из стороны в сторону. Сегодня уже нельзя то, что еще было можно вчера, и можно то, за что вчера и посадить могли. С одной стороны, XX съезд КПСС со знаменитым докладом сталинского преемника, реабилитация таких имен, как О. Мандельштам, А. Ахматова, М. Булгаков, А. Платонов. С другой стороны, позорная и убойная травля Б. Пастернака, а через два года после его смерти публикация в "Новом мире" "Одного дня Ивана Денисовича" А. Солженицына, а еще через год – в издательстве "Советский писатель". Время это назвать "оттепелью" (И. Эренбург) можно было с большой натяжкой. Скорее это годы полного интеллектуального маразма советской власти, хотя читатели до сих пор вспоминают их с большой теплотой.
И все же от страха люди творческие не избавились и в годы оттепели, и в последующие два десятилетия уже агонизировавшей системы. На самом деле, если в годы Сталина за отказ что-либо подписать можно было и жизнь отдать, то во времена Л.И. Брежнева что понуждало "седовласых и знаменитых брать перо и, угодливо спросивши – "где?", подписывать не ими составленную грязную чушь против Сахарова? Только личное ничтожество". А.И. Солженицын, чьи слова мы привели, абсолютно прав.
В январе 1974 г. Л. Чуковскую и В. Войновича исключили из Союза писателей. А. Солженицын еще до этого позорного акта написал своим бывшим коллегам: "Неужели предстоящее, всем известное исключение Лидии Чуковской и Владимира Войновича пройдет беспрепятственно, без сопротивления(активного противодействия, а не пустых протестов вослед)? Если так, то, право же, достойная писательская общественность заслуживает презрения ничуть не меньшего, чем ее казенное руководство". Думаете, прислушались советские писатели? Нет, разумеется. Их совесть намертво перекрыли страх и ненависть к тем, кто этого страха был лишен.
Это о них и о себе написал свои "извинительные" строки И. Эренбург:
Пора признать – хоть вой, хоть плачь я,
Но прожил жизнь я по-собачьи…
Не за награды – за побои
Стерег закрытые покои,
Когда Луна бывала злая,
Я подвывал и даже лаял…
Повременим с жалостью к такой жизни маститого советского писателя. Прочтем лучше еще одно четверостишие, на сей раз неизвестного автора. Его как-то Л.Н. Гумилев прочел М. Ардову:
Чтобы нас охранять,
Надо многих нанять,
И прежде всего –
Писателей.
И это – правда. Никто лучше писателей не умел читать между строк, а потому о более бдивых охранных псах НКВДшники и мечтать не могли. Это уже чисто советское ноу-хау. Ранее, до революции, власть столь откровенно презирала интеллигенцию, столь опрометчиво не боялась ее надрывной публицистики, что ей и в голову не могло прийти нанять пишущих для доносов на других пишущих. Этот метод быстрого духовного оскопления интеллектуального слоя нации изобрели большевики.
Само собой, во время любой политической смуты на поверхности оказываются самые нахрапистые, самые развязные личности. В политике – это беззастенчивые лжецы и циники, в науке – недоучки и шарлатаны, в искусстве и литературе – убежденные в своей гениальности бездари. Но коли в кругу последних оказывается талант подлинный, бесспорный, как С. Есенин среди имажинистов или В. Маяковский среди лефовцев, то сжирают они это дарование с большим аппетитом. Все эти Мариенгофы, Шершеневичи, Брики и зацепились за историю русской культуры только потому, что их фамилии одно время писались через запятую с именами Есенина и Маяковского.
Знали большевики и то, что выведенная ими к концу 20-х годов новая генерация интеллектуалов под названием "советская интеллигенция" зачата без любви, второпях и в страхе, а потому делать она будет, не прекословя, всё, что ей укажут.
И делала.
… В сентябре 1929 г. в Москве и Ленинграде писатели дружно, на специально собираемых по команде собраниях осуждали своих коллег Е. Замятина и Б. Пильняка. Грех их был непростителен: свои сочинения (Замятин роман "Мы", а Пильняк повесть "Красное дерево") они напечатали за границей. Никто тогда их не читал, но клеймили дружно. Замятин 24 сентября 1929 г. демонстративно вышел из Всероссийского союза писателей. А Пильняк поступил по другому: он решил разменять свой "грех" на открытое неприличие: в 1930 г. под впечатлением суда над деятелями Промпартии он всю желчь своего возмущенного пера обрушил на "спецев-вредителей". Все желающие могли прочесть в "Известиях" его статью "Слушайте поступь истории!"
В 30-х годах прошла целая вереница показательных политических процессов. Среди них отметим упомянутый процесс Промпартии (25 ноября – 7 декабря 1930 г.). Примечателен он только одним: на этом процессе выделялся "голосистый" солист в лице профессора Л.К. Рамзина.
Он, по словам А. Солженицына, являл собой уникальный тип "цинического и ослепительного предателя". Рамзин был неудержим в своей готовности заслужить прощение, он был красноречив и напорист, он клял свою судьбу за то, что был зачат проклятым интеллигентским семенем, он призывал любимую советскую власть "на темном и позорном прошлом всей интеллигенции… поставить раз и навсегда крест".
В преддверии I съезда Союза писателей еще более заострил свое безжалостное публицистическое перо М. Горький. Причем писал не только статьи, но и письма. И не кому-либо, а первым лицам страны. В письмах этих его "мнения" о собратьях по литературе – "Последний из удэге" А. Фадеева он в письме к А. Косыреву назвал "неудачной книгой", а уж второй ее том – и вовсе "плохим".
И сам он получает многочисленные письма от таких же ревнителей пролетарской письменности. Ф. Гладков (тот, что "Вольни-ца", а то, поди, и не узнает сегодняшний читатель этого советского классика) пишет М. Горькому проникновенные строки: "… когда я слышу таких писателей, которые чванятся своей "культурностью", как Булгаков… или бывший большевик Эренбург, мне горько, мне невыносимо от их, извините за выражение, блевотины, которую они изрыгают…".
А Вс. Вишневский под обливание друг друга помоями даже базу подвел: нам, советским, "отрицать взаимно (курсив мой. – С.Р.) достоинства, манеры, стили и прочее" вроде бы как само со-бой. Иначе-то как? Иначе – не по-советски.
(Заметим в скобках, что если сознательно не обращать внимания на взаимную писательскую "заглазную" ругань, которая в 30-е годы была во многом элементом ритуала политической благонадежности, а отметить только взаимооценки писательского творчества, то и они в основном малозначимы и совсем неинтересны, ибо, как точно подметил Б. Сарнов, "каждый строит свою поэтическую вселенную, в центр ее помещая себя. Это – энергия заблуждения, без которой поэт не может стать самим собой").
Что же означало, по Вс. Вишневскому, "отрицать взаимно"? Легализацию травли и доносов и ничего более. То был социальный заказ органов, и автор "Оптимистической трагедии" его понял верно. Как тут не вспомнить А. Чехова, который не верил в стенания русской интеллигенции и не жалел ее, ибо своих притеснителей она пестует сама.
Иллюстрировать эту очевидную мысль необязательно. И все же.
… В сентябре 1936 г. состоялось собрание редакции "Нового мира". Все сотрудники и приглашенные постоянные авторы этого самого читаемого советской интеллигенцией журнала дружно заклеймили "вражеские действия" писателей Б. Пильняка, А. Селивановского и Г. Серебряковой. Какие это были "действия", сейчас никакого значения не имеет. Важен сам факт подобного ярлыкования.
… В 1937 г. в "Правде" статья о романе Б. Ясенского "Человек меняет кожу". Там оно названо "двурушническим произведением". И тут же сорвались с цепи Вс. Вишневский, Ф. Панферов и др.
… 27 апреля 1937 г. на собрании писателей "разбирали" драматурга А. Афиногенова. Солировали там В. Катаев и Ю. Либединский.
… Но более других усвоил теорию взаимной ругани Вс. Вишневского М. Шолохов. Собрания писателей он не любил. Не его масштаб. Из своей станицы он выезжал в столицу в основном на партийные съезды, и на них брал слово. На XVIII съезде ВКП(б) в 1939 г. он так посочувствовал своим арестованным коллегам: "Это мразь. Это были попросту паразиты, присосавшиеся к живому, полнокровному телу советской литературы". А в 1966 г., выступая на XXIII съезде КПСС значительно "помягчавший" (с возрастом) Шолохов искренне пожалел, что сейчас не 20-е годы и он не может, следуя принципу революционной целесообразности, вынуть из кобуры наган и шлепнуть, как контру, двух писателей: А. Синявского и Ю. Даниэля, уже сидевших в то время в лагере.