* * * * *
В августе 1934 г. все пишущие в духе социалистического реализма стали членами единого Союза. На первом писательском съезде выступавшие клялись в верности и преданности идеям родной большевистской партии. А о тов. Сталине, как о главном литературном герое, с пафосом говорили Вс. Вишневский и А. Фадеев. Ненадежных – А. Ахматову, М. Булгакова, А. Платонова и еще многих, не осознавших безусловные преимущества назначенного партией единого для всех пишущих метода правдивого отражения жизни советского народа, на съезд не пустили.
Загнав всех писателей в единый Союз, партия не медля приступила к их активному воспитанию и перевоспитанию, чтоб не забывали "советские Гоголи и Щедрины", чей хлеб они жуют. О. Берггольц уже вскоре после создания писательской организации поняла, что она бесправна и абсолютно неавторитетна. Скажет любой партийный холуй, что "Ахматова – реакционная поэтесса, ну, значит, и все будут об этом бубнить, хотя НИКТО с этим не согла- сен".
Итак, теперь все советские писатели должны были писать стереотипными перьями, способными оставлять след на бумаге только в том случае, если его владелец в совершенстве освоил нужный партии "метод". Автором его по праву является М. Горький. И родился этот "метод" задолго до 1934 г. и даже задолго до начала "эры строительства социализма". Впрочем, о социалистическом реализме мы подробно поговорим в очерках о М. Горьком и А. Фадееве.
Социалистическому реализму правда была не нужна, а советской власти – так просто противопоказана, поэтому утешение ложью, оправдание ложью, возведенное в принцип, стало не просто условием, но даже основой праведной жизни при социализме.
Так была подведена черта под глобальной задачей большевиков – полного изничтожения инакомыслия в стране. Теперь они могли спать спокойно: мутация русской интеллигенции в интеллигенцию советскую завершилась блестяще.
Советской же интеллигенции, слепо верящей в путеводную идею и дружно марширующей вдоль генеральной линии, мутация идей не грозила. Она с жадностью губки впитывала руководящие указания и, как затравленный родительскими окриками ребенок, очертя голову кидалась их исполнять.
Но и такую интеллигенцию надо было – повторим еще раз – неустанно воспитывать. Любимым воспитательным средством партии были товарищеские проработки и творческие дискуссии. После таких "дискуссий" психически подвижный интеллигент (даже советский) впадал в транс, начинал пить горькую, будучи уверенным, что сегодня ночью за ним непременно придут, чтобы отправить в "зону".
… 28 января 1936 г. "Правда" печатает крайне ругательную передовицу "Сумбур вместо музыки". Она была направлена против оперы Д. Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда", а 16 февраля в той же газете еще одна статья против творчества Д. Шостаковича – "Балетная фальшь". Под перо критика на сей раз попал балет "Светлый ручей". 20 февраля статья "Какофония в архитектуре", а 1 марта материалом "О художниках-пачкунах" большевистские идеологи завершили очередную атаку на советскую культуру. На сей раз замеченные ими "уродства" были названы "формалистическими упражнениями", и все творческие союзы были обязаны дать бой этим антипролетарским явлениям советской культуры и непременно выявить "формалистов" в своей среде.
Советская интеллигенция, затравленная любовью партии, конечно же, начала делать то, что от нее ждали, т.е. по команде "фас" рвать в клочья своих собратьев. Б. Пастернак, надо сказать, повел себя иначе. Он после публикации в новогоднем номере "Известий" за 1936 г. верноподданического стихотворения, видимо, как и подобает "небожителям", решил, что теперь он может себе позволить выступить против линии партии. 13 марта 1936 г. на общемосковском собрании писателей поэт заявил, что не согласен с теми передовицами "Правды". Посчитали, что Пастернак просто не в себе и его выступление предпочли не заметить.
Удивительно, но оказалось, не все еще созрели для того, чтобы "погибнуть от всеобщей готовности" (Б. Пастернак). А требовалось, чтобы все. Для того и устраивали дискуссии в форме проработки и непременного выявления, "кого заказывали".
По-своему не готовым оказался и Ю. Олеша. Вот что он писал по поводу статьи "Сумбур вместо музыки": "Должен признаться, что когда я прочел статью… я растерялся. Первым ощущением был протест. Я подумал: это неверно. Шостаковича ругать нельзя, Шостакович – исключительное явление в нашем искусстве. Эта статья сильно ударила по моему сознанию. Музыка Шостаковича мне всегда нравилась… И вдруг я читаю в газете "Правда", что опера Шостаковича есть "Сумбур вместо музыки". Это сказала "Пра-вда". Как же мне быть с моим отношением к Шостаковичу?".
Бедный, бедный Ю. Олеша. Как же ему быть? Хорошо, что хоть Шостаковича развенчали. А если бы кого поближе да породнее?
28 марта – 5 апреля 1936 г. дискуссию "О борьбе с формализмом и натурализмом" провело Ленинградское отделение Союза советских писателей. Жертвой был назначен прозаик Л. Добычин. Он не принял "правил игры", не покаялся (в чем?), демонстративно покинул зал и… покончил с собой. Одним "формалистом" в советской литературе стало меньше.
Как видим, в 30-х годах разгром культуры шел "по всему фронту" – от балета до литературы. Культуру надо было срочно проштамповать, а штамп уже был готов: наш, пролетарский.
Вот где проверялась правота слов А. Жида, взятых нами в качестве эпиграфа к этой книге. В 30-х годах, когда, казалось бы, уже установилась анаэробная среда и дышать стало нечем, литература тем не менее жила; и пусть на фоне монбланов макулатуры, но все же пробивались на свет Божий и подлинные шедевры. К сожалению только, в то время все они оставались достоянием лишь их авторов.
Да, советская литература окончательно погрузилась в рассол одномыслия. И чтобы при тотальном гнете комфортно себя чувствовать, надо было искренне считать, что ты – огурец, а гнет необходим для лучшей твоей засолки. Тогда все в порядке: ты пишешь, тебя печатают, тобой довольны и… никаких интеллигентских комплексов.
А чтобы было совсем уютно и в голову тебе не приходила подленькая мыслишка, что ты перо свое продал, а вместе с ним и совесть свою писательскую, "постарался" для писательского успокоения В. Маяковский, придумав идею социального заказа.
Причем не надо полагать, что тебе сверху кто-то там спускает конкретное задание, а ты, не рассуждая, исполняешь его. Нет, разумеется. Так было бы слишком топорно.
Подлинный советский писатель сам отличит, что сродно, а что не сродно социалистической идее, что совпадает с линией партии, а что идет ей вразрез. Социальный заказ – это созвучие коммунистической идеи и твоей писательской совести. Тогда путеводный свет этой идеи становится внутренней потребностью творческой личности. Никто не просит, а уже исполняют. Хороший (правиль-ный) советский писатель таким манером напоминал старых потомственных английских слуг, умеющих упреждать указание хозяина.
Социальный заказ для тех, кто услышал "музыку революции" (А. Блок), стал формой органического творческого существования в системе координат "новых ценностей". Только оказалось на поверку, что музыка эта звучала как какофония, она лишь заглушала стоны жертв революции, от ее грохота музы глохли.
Талант всегда неординарен, а потому легко уязвим. В любом творении талантливого человека всегда отыщется что-то необычное, невыверенное, несогласованное, а значит, чуждое. Желание выжить порождало противоестественную сепарацию творческой интеллигенции: лучшее оседало на дно, говно всплывало к власти.
И оно, получив власть, пользовалось ею весьма умело. Руками зависимых от них коллег бездарные блюстители идеологической чистоты с легкостью отдавали на заклание самых лучших. Это, кстати, оказывалось не только иезуитским действом, но и действом профессиональным, да и для толпы наиболее убедительным.
Как не поверить "правильным" словам К. Симонова и А. Первенцева, налепленным на грешника М. Зощенко; пафосу А. Суркова, настолько убедительно показавшего, что Б. Пастернак не скрывает своего восторга от буржуазного Временного правительства и – о ужас! – вообще "живет в разладе с новой действительностью… и с явным недоброжелательством и даже злобой отзывается о советской революции", что кажется непостижимым, почему же "органы" проморгали такой очаровательный донос.
В. Аксёнов в романе "Остров Крым" сетует на то, что еще не проработан крайне любопытный "биопсихологический аспект Великой Русской Революции – постепенное, а впоследствии могучее, победоносное движение бездарностей и ничтожеств". Да нет. Проработан. И весьма обстоятельно. Никаких при этом откровений не обнаружилось. Ибо любая революция, коль скоро она затянулась как хроническая болезнь, неизбежно уничтожает Личность и возвышает "безличность". До этого, кстати, доискался и сам писатель.
Задвинутые в тень, загнанные в угол, люди талантливые искренне страдали от невостребованности их дарования, своей никчемности и ненужности. Естественное желание творить и при этом быть услышанным стало вожделенной мечтой. Они уже не помышляли делать то, к чему звал их внутренний голос, лишь стремились отстоять свое право хоть на какую-то творческую работу.
Великолепный художник И.И. Бродский уже в 20-х годах, как вспоминал К. Чуковский, растерял свою "неподражаемую музыку". Вся его мастерская теперь была забита портретами Ленина и бесчисленными "Расстрелами бакинских комиссаров". Сам он к ним почти не прикасался, работали его ученики, а Мастер ходил угрюмо по мастерской да ставил подпись под очередным "шедевром", сходившим с конвейера.
Но – и это принципиально – художника к подобному творчеству никто силой не понуждал. Заставила бытовая нужда, а узнать, за что можно было получить гонорар продуктами, оказалось несложно.