Эта часть мира мне не нравилась, да и лично для меня была несколько сомнительной хотя бы в части про развод и общение - я имею в виду, там явно не все чисто и безболезненно… Но возможности проверить пока нет. Может даже, и не будет - мало ли, вдруг завтра проснусь "в своей тарелке", хе–хе… Я теперь даже колеблюсь между "хочу в себя" и "а тут не так уж плохо".
Оставшаяся часть дневника была уже не такой сомнительной, но принесла не меньше радости: она собственно давала возможность узнать, что же это такое - Мэтт Снейп? И я осознанно говорю не "кто", а "что".
Нечто мужского пола, возрастом почти четырнадцать лет, окружившее обожанием Снейпа (тихо и про себя) и Мальчика - Который-Выжил (при встрече очень даже громко и восторженно).
Благодаря Северусу я был просто в неугасающем восторге от факультета Слизерин; благодаря конфронтации Поттера со слизеринцами я представителей этого самого дома почти что ненавидел - такой вот парадокс. Мне не отвечали особо взаимностью ни на факультете, ни в компании Поттера. В лучшем случае это было жалостливое игнорирование, при плохом настроении ребят - некие намеки на издевательство или шутки средней степени обидности, правда, ни то, ни другое мистер Мэтью Снейп в упор не видел, в дневник записывая лишь что–то вроде "Они со мной разговаривают уважительно", "Я сказал то–то, и мне даже не посмели возразить. Может, со мной хотят наладить отношения? В любом случае нет".
Похоже, небеса все–таки планировали для Лили и Джеймса Поттеров одного ребенка. Не очень умного. И в любом случае все доступные мозговые ресурсы достались Гарри…
На Слизерин я, кстати, прошел исключительно потому, что Шляпа плохо выносит бесконечное нытье на одной ноте. Да–да, для Гарри Поттера - "Только не Слизерин", для Мэтью Снейпа - "Только в Слизерин, ну пожааааалуйста".
Итак, подобьем итоги: на своем факультете я - изгой, на всех уроках - аутсайдер, ибо больше занят разглядыванием Поттера. Девушки нет, друзей - нет, мозгов - нет, здравого смысла - нет, вкуса - нет… населен роботами. В виде здоровенных тараканов. Кажется, именно они до этого момента заменяли мне эти самые отсутствующие мозги.
Печально, однако.
Наверно, стоило впасть в депрессию, но Поттеры… или Снейпы… в общем, за так я унынию не отдамся.
Стоит, пожалуй, отвлечься на что–нибудь привычное, успокаивающее… Мой взгляд упал на перерытый стол, точнее - на россыпь карандашей–перьев и листков. После войны мне было достаточно сложно адаптироваться к мирной жизни, труднее всего далось миролюбие. Точнее, Снейп, вконец доведенный выходками агрессивных взрослых детишек в Малфой–меноре, идентифицировал меня как главного зачинщика и прописал мне долгосрочные занятия чем–нибудь умиротворяющим и требующим сосредоточенности. Рисованием, например. Правда, поначалу меня это не приводило в восторг, поэтому Снейп часами стоял у меня над душой и заунывным голосом зачитывал что–то запредельно скучное - или молчал, если я вяло калякал что–то на бумаге. "Калякать" оказалось более удобным и дешевым выходом из ситуации. А там я и сам увлекся…
Нормально рисовать сходу я не смог - рука поначалу дико дрожала, линии выходили или слишком вдавленными в бумагу, или едва заметными, к тому же большей частью косыми, в смысле, явно не тем, что я планировал. Я даже начал думать, что теперь мой удел - минималистические шедевры в стиле "палка–палка–огуречик" или что–то из очень–очень возвышенного абстракционизма с пафосным "я так вижу".
Но нет, после некоторых мучений на листе начала–таки вырисовываться Лили Снейп, до последнего замужества Поттер и в девичестве Эванс. Прогресс был просто потрясающим - учитывая, что у меня в прошлой жизни–то начало получаться что–то нормальное только после года попыток…
Надо сказать, рисунком я увлекся. Смотреть на фотографии - совсем не то, что видеть человека наяву, разница между безжизненной, пусть и двигающейся картинкой, и живыми эмоциями, жестами, мимикой, мимолетными взглядами, полуулыбками… На бумаге постепенно появлялась мамина уютная усмешка, ямочки на ее щеках, спокойный, но с едва заметной грустинкой взгляд, короткая прядь у виска, выбившаяся из наспех завязанного утром хвоста…
- Мэтт?
Я даже не заметил, как в комнату вошла мама.
- Мам? - я сразу заполошно подскочил со стула. Как–то не получается у меня к ним всем сходу привыкнуть. Особенно к ней.
- Себастиан сказал, что у тебя болела голова и ты лег спать, - обеспокоенно начала мама, и тут ее взгляд упал на стол. Она с каким–то приятным изумлением рассматривала простенький, в общем–то, рисунок.
- Просто… хотел сделать сюрприз, - не сразу нашелся я с ответом.
- Ты раньше не говорил, что рисуешь, - она, взглядом спросив разрешения, взяла со стола лист.
- Таился ради этого выражения лица, - растерянно улыбнулся я. - И сюрприза. И стеснялся. Мы можем поговорить об этом как–нибудь потом? - когда я придумаю что–нибудь относительно правдоподобное…
- Это потрясающе, - мама покачала головой и неожиданно крепко обняла меня. - Спасибо, мне очень приятно…
Я смог только пожать плечами. Мама отстранилась и задумчиво потерла щеку.
- И давно ты рисуешь?
- Ну, сравнительно, - врать откровенно не хотелось, но и говорить "уже лет пятнадцать" явно было не лучшей идеей.
- Это очень здорово, правда, - мама несколько секунд на меня гордо смотрела, потом скорчила легкомысленную гримасу и еще раз обняла меня. - Ты очень талантлив, Мэтью, - на это я промолчал. - Ладно, юный Леонардо, ты окажешь нам честь и спустишься к ужину?
- Да, конечно, - я торопливо кивнул, мама, взяв меня за руку, направилась на кухню.
Ужин был очень похож на завтрак, с той поправкой, что теперь обсуждалась дневная прогулка, то есть я со спокойной душой мог молчать или спрашивать о каких–то деталях. Приходилось делать второе - меня упорно вовлекали в беседу. Про мои внезапно прорезавшиеся художественные таланты не было сказано ни слова - мама, очевидно, приняла близко к сердцу слова про сюрприз и "как–нибудь потом", правда, от частых гордых взглядов не воздерживалась.
В целом вечер прошел тихо и уютно. За ужином и повторной коллективной чисткой кухни последовали мирные посиделки в гостиной. Ну и, конечно же, сон.
Ложился спать я с легким сердцем. Прежде всего благодаря своей стрессоустойчивости, ну и с неким подражательством одной небезызвестной темноволосой стервозе - я решил, если придется, побеспокоиться обо всем завтра. Кроме всего, во мне чудесным образом жило две надежды - на то, что я завтра проснусь собой и на то, что теперь я буду каждое утро просыпаться здесь.
Просыпаться долго не хотелось. Я валялся на кровати, не открывая глаз и, как это ни парадоксально, ждал будильника. Что могу сказать - будильник не спешил.
В конце концов я все же решился открыть глаза, и с неким внутренним противоречием узрел родной бежевый потолок. Ну… сон. Что ж, это было достаточно приятно и поучительно…
Я натолкнулся взглядом на часы и озадаченно нахмурился - на них было три часа, окраска вида за окном недвусмысленно намекала либо на ночь, либо на конец света, либо на эпичное затмение. По крайней мере, я понял, почему будильник не звонил.
В комнате все было по–прежнему, кровать не двигалась, тумбочки злодейски стояли в засаде, беззаветно поджидая возможности ушибить мне пальцы ног, телевизор на стенке безучастно пялился на пол черным чуть поблескивающим провалом, портрет Флер и тот мирно стоял в уголке. Я в очередной раз откинул простыню, защищавшую полотно от лишнего света, и посмотрел на картину. Забавно, на карандашном рисунке Флер неизменно получалась искренне улыбающейся, с задорной хитринкой в глазах, а вот слой красок сделал ее холодной и колючей, с хищной, хоть и все еще приятной ухмылочкой и ледяным издевающимся взглядом… Карандашные версии у меня всегда были добрее и человечнее, чем они же, обросшие краской (эти были, как правило, с холодом и скрытой агрессией). Не знаю, почему так. Дафна, Драко и Блейз время от времени пытались задвинуть на эту тему какое–то поэтичное объяснение, но я никогда к ним не прислушивался.
На всякий случай выглянул в окно еще раз, даже высунулся наполовину. Выяснилось, что уютный экстерьер дома был дополнен симпатичным белым контуром на асфальте прямо под моим окном.
- Надо хоть узнать, кто тут суицидом переувлекся, - пробормотал я себе под нос.
- Ты, - со смешком заметили откуда–то из–за спины.
- Вы посягаете на частную собственность, - проинформировал я визитера, спокойно оборачиваясь. Поправочка - визитершу. Хрипловатый низкий голос, хоть и был опознан мной как женский, все же заставил повременить с окончательными выводами, но зря. Итак, неподалеку от дверного проема, опершись спиной на стену, стояла невысокая брюнетка в темном брючном костюме. Лицо с тонкими, чуть неправильными чертами сейчас выражало причудливую смесь фальшивого сожаления и неагрессивной издевки. Женщина небрежно обмахивалась газетой ("Пророк", кажется), которую держала в правой руке, а левой ловкими неосознанными движениями вертела брелок, кажется, с боевой косой - точно рассмотреть не удалось.
Одна проблема - конкретно в этой квартире после того, как были произведены все ремонтные работы, никогда не было ни одной живой души - кроме меня, разумеется.
- Несомненно, ты засудишь меня за это, - покаянно фыркнула она, забавно приподняв брови домиком, и тут же легко улыбнулась: - Я могу сказать в свое оправдание, что принесла газету?
- С каких пор газета стала достаточным поводом для вторжения в чужой дом? - иронично спросил я, присаживаясь на подоконник.