Но именно потому, что бессмысленная случайность занимает такое огромное место во всем, Герцен, верный романтической установке духа, укрепляется в своем антропоцентризме. Этот антропоцентризм окрашен трагически, ибо построен на философии случайности, но он освобождает мысль Герцена от "фактопоклонства", от самоотречения во имя "законов природы". "У человека вместе с сознанием развивается потребность нечто свое спасти из вихря случайности…, это есть чувство своего достоинства и стремление сохранить нравственную самобытность своей личности", писал Герцен в 1848-ом году. В этих словах ясно выступает "субъективный идеализм" (в моральном смысле) Герцена: вопреки "вихрю случайностей", на руинах, создаваемых этим вихрем, человек может и должен утверждать свою "нравственную самобытность". С позитивистическим взглядом на познание, который к этому времени утвердился у Герцена, никак нельзя связать это гордое противоставление "нравственной самобытности" - вихрю случайностей: утверждение этой "нравственной самобытности", конечно, должно было лишь сильнее подчеркивать то, что в мире царит "вихрь случайностей". Вера в бессмертие совершенно пропала у него: "мы знаем, - писал он позже, - как природа распоряжается с личностями, - ей все pавно, она продолжает свое. Выхода нет…, я был смущен и несчастен, когда эта мысль (об отсутствии личного бессмертия) начала посещать меня, я хотел бежать от нее, но все вело меня к смирению перед истиной, к самоотверженному принятию ее". Мы видели, что уже в период Гегелианства Герцен ищет "спасения" начала личности - в "деянии". "У человека не одна способность понимания, но и воля, которую можно назвать разумом творящим". Проблема личности теперь становится центральной: "личность - вершина исторического мира, - писал Герцен в 1848-ом году: - к ней все примыкает, ею все живет".
Персонализм, утверждение "нравственной самобытности" и свободы в личности, утверждение независимости личности остается все же у Герцена лишь программой, для этого утверждения нет у Герцена никакой объективной основы. В потоке природного бытия личности не на чем утверждаться; как бы ни было значительно и глубоко ее внутреннее богатство, но она будет унесена и снесена слепым потоком. Против этого Герцен может выставить лишь этическую ценность личности: "с человеком, идущим добровольно на смерть, нечего делать, он неисправимо человек", - писал он однажды, - и там же читаем: "свободный человек сам создает свою нравственность", то есть сам восходит на ту вершину, которая этически (не метафизически) возвышает его над слепым потоком. Расхождение реального бытия и сферы ценностей остается все же непримиренным у Герцена; выход из этого невыносимого дуализма, возможный лишь на почве религии, остается закрытым для него. Герцен не впадает ни в этический релятивизм, ни в мечтательный идеализм, он остается всегда на высоте этического сознания. По дуализм бытия и ценностей, раз он не разрешен, ведет к бездне, к трагическому бездорожью, к крайнему пессимизму. Ни проститься с натурализмом, с учением о слепоте природы, ни расстаться с категорическими императивами морального сознания не хотел Герцен, и это извнутри обрекало его на бесплодное стояние у бездны. Антропоцентризм Герцена не развернулся из этической сферы в план метафизики, - он ведь по-прежнему хотел объяснять человека из природы, а не природу из человека Все это достигает предельной резкости в историософии Герцена - крушение гегелевского логизма здесь наиболее глубокое.
6. От раннего провиденциализма, при котором Герцен, как мы видели, совершенно отвергал возможность случайности, Герцен в 40-ые годы прямо перешел к гегелианскому пониманию истории, как самораскрытия Абсолютного Духа. Природа и историческое бытие, при всем существенном их различии, едины в этой "субстанциональной" своей основе, - они мыслятся Герценом в живой их непрерывности и существенной связности. Несмотря на то, что у Герцена все настойчивее выступает мысль о "вихре случайностей" (не только в природном, но и в историческом бытии), он все еще защищает идею "разумности" в истории. Он писал убежденно, что "наука (сюда входит и история)… развила истину разума, как надлежащей действительности: она освободила мысль мира из событий мира, освободила все сущее от случайности… раскрыла вечное во временном, бесконечное - в конечном и признала их необходимое существование". В этой формулировке, излагающей пути научного (в том числе и исторического) познания в духе Гегелианства, нет еще безоговорочного поклонения фактам ("факты…, взятые во всей случайности бытия, несостоятельны против разума, светящего в науке"), но тут во всем есть тот "фанатизм рационализма" (как выразился сам Герцен позже), тот "панлогизм", который пока всецело определяет мышление Герцена. Когда различные сомнения приведут Герцена к признанию алогизма в истории, то это случится вследствие того, что "случайность", которая раньше признавалась лишь для "фактического" бытия, но исчезала в философской переработке фактов, станет для мысли Герцена уже подлинной реальностью. Именно на этом и совершается крушение "панлогизма" у Герцена, - и тем пунктом, где это ярче всего предстанет перед ним, явится, как мы уже видели, судьба человека, где "оскорбительная власть случайностей" сказывается на каждом шагу. "Человек менее всего может сдружиться, - писал (в 1845-ом году) Герцен, - с чрезвычайной шаткостью, непрочностью всего лучшего, что у него есть". "К моему обычно светлому мировоззрению, - писал Герцен своему другу Огареву еще в 1843-ем году, - привился всеразрушающий скептицизм… ничтожные по наружности события сделали эпоху внутри". Медленно подтачивалось историософское мышление Герцена, но уже в 1847-ом году он остро пишет о "противоречиях в сознании современного человека…, которые исказили весь нравственный быт". Эти противоречия состоят в том, что есть "желание сохранить науку со всеми ее правами, с ее притязаниями на самозаконность разума, на действительность ведения", и есть "романтические выходки против разума, основанные на неопределенном чувстве, на темном голосе". Мы уже приводили выше заключение Герцена (это уже в 1848-ом году) о "потребности спасти нечто свое из вихря случайностей", - и больше всего это относится к историческому бытию, в котором "вихрь случайностей" является постоянным и неизменным. В письме к друзьям в Москву (тоже 1848-ой год) Герцен довольно еще сдержанно говорит, что случайность - "элемент несравненно более важный в истории, нежели думает германская философия", и еще через год он пишет Грановскому: "история отделяется от природы только развитием сознания, ноне имеет цели". Это уже бунт против Гегеля, - и в книге "С того берега" уже en toutes lettres развивается философия алогизма. Даже о жизни природы здесь говорится в приведенном уже раз тексте: "жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого pазума". Но главные удары падают на учение об истории. "Будущего нет, его образует совокупность тысячи условий, необходимых и случайных, да воля человеческая… История импровизируется… она пользуется всякой нечаянностью, стучится разом в тысячи ворот…" "Доля всего совершающегося в истории покорена физиологии, темным влечениям", - читаем тут же. Герцен еще верит здесь в "законы исторического развития" и твердо верит в "независимость природы", но постепенно скепсис проникает дальше. В итоге, у Герцена складывается очень своеобразный, историософский мистицизм, смешанный с натуралистическим воззрением на "поток" исторического бытия; его новое понимание истории очень напоминает формулу одного новейшего философа, что история есть "внесение смысла в бессмысленное бытие". История движется загадочным "elan historique"; историческое бытие "течет", движется, ноне распадается на отдельные и независимые "куски". Эта целостность исторического бытия остается у Герцена загадочной. необъясненной, - здесь сохраняется в сущности гегелианское восприятие истории, как целостного потока, только у него отнята связь с Логосом. Мысль Герцена, уже решительно признавшая силу случайности, продолжает, таким образом, по существу, двигаться в линиях романтической натурфилософии и историософии. Как природа есть некое целое, так и историческое бытие есть некий связно-загадочный в своей целостности, но слепой поток. Герцен пишет: "Ни природа, ни история никуда не ведут и потому готовы идти всюду, куда им укажут, если это возможно".