В 1837-ом году Бакунин знакомят Белинского с Гегелем, и это открывает новую страницу в его духовной жизни. Плеханов справедливо отметил, что когда Белинский освободился (в 1841-ом году) от своего безраздельного увлечения Гегелем, то остался вое же во многом верен ему. Действительно, Гегель очень прочно завладел мыслью Белинского, и он сам не раз и очень патетически рассказывал о том, что дало ему знакомство с системой Гегеля. Не раз Белинскому ставили в упрек, что он не читал самого Гегеля, а знал его с чужих слов, иногда по специально сделанным для него эксцерптам. Система Гегеля, однако, захватила Белинского, - она его резко и бесповоротно оторвала от абстрактного идеализма и направила к философскому реализму; в этом главное значение гегелианства у Белинского. Ему нелегко дался этот отрыв от "абстрактного" идеализма, - Белинский признается в письма к Бакунину, что он "горько плакал", отрываясь от прежних построений. Он задумал написать (план остался, однако, невыполненным) "Переписку двух друзей", - "переписку "прекрасной души" (Schone Seele) с духом", где Белинский ставит "прекраснодушию" ("абстрактному героизму") в упрек нечувствие момента борьбы и страдания в исторической реальности. Его влечет и волнует подлинная, а не "идеальная" действительность: "я гляжу на действительность, - пишет он (в 1837-ом году), - столь презираемую мною прежде, и трепещу таинственным восторгом, сознавая ее разумность". Тогда же он писал Бакунину: "ты показал мне, что мышление есть нечто целое, нечто одно…, что в нем все выходит из одного общего лона, которое есть Бог, Сам. Себя открывающий в творении". Религиозная интерпретация понятия Духа (абсолютного) у Гегеля облекает новые идеи в знакомых религиозные понятия: "воля Божия, - пишет он в письме Бакунину, - есть то же, что необходимость в философии, - это "действительность"". Отчасти (но лишь отчасти) прав Иванов, когда говорит, что Белинский "хотел (в этот период) подменить науку религией, знание - созерцанием, исследование - откровением, человеческую жизнь и историю - диалектикой развивающейся идеи". Действительно, для Белинского "ощущение бесконечного", ощущение в ежедневной реальности пульса абсолютной идеи становится ключей к постижению мира и человека. "Теперь, когда я нахожусь в созерцании: бесконечного, - пишет он в одном письме, - я глубоко понимаю, что всякий прав и никто не виноват, что нет ложных, ошибочных мнений, но все есть моменты духа". В этих словах очень верно передано чисто философское ощущение той действительной сращенности конечного и бесконечного, той пронизанности конечного бесконечным, которая есть основная загадка бытия, завещанная нам еще античной философией и через Николая Кузанского, Лейбница, Гегеля переходящая в новейшую философию. По-новому осве. щается для Белинского все эмпирическое бытие, - и он очень смело (но по существу верно) пишет однажды: "самая чувственность, выходящая из полноты жизни, представляется мне таинственной". Не будем умножать цитат этого рода, - они могут быть бесчисленны для этого периода мысли Белинского. Белинский стад (с помощью Гегеля) перед всей глубиной тайны реальности; "приятие" им мира, "приятие" всей истории и эмпирической действительности и даже толкование формулы Гегеля "все действительное - разумно" (при отожествлении "действительности" с "существующим") гораздо глубже схватывает самую суть гегелианства, чем это обычно полагают. Для Гегеля (как в свое время еще для Парменида), конечно, остается наиболее загадочным все "призрачное", "случайное" (но "недействительное") в существующем. Белинский неверно толковал Гегеля в смысле знания его системы, но верно формулировал центральную идею Гегеля о неисследимой сращенности конечного и бесконечного. Прав, конечно, Чижевский, когда высмеивает у Белинского его "наивные" "переложения" диалектического метода Гегеля, его гносеологии, но эти насмешки над неуклюжестью философского языка у Белинского могут-ли закрыть его бесспорную философскую проницательность (при всей скудости философского образования у него)?
"Для меня нет выхода в Jenseits" - писал еще в 1839-ом году Белинский, - и, конечно, религиозный имманентизм, и ранее уже увлекавший религиозное сознание Белинского, в гегелианский его период получает новую силу. "Благодать Божия, - пишет он, - не дается нам свыше, но лежит, как зародыш, в нас самих". И этот религиозный имманентизм с особой силой проявляется не в отношении к современности, а к историческому бытию. Белинский впадает в "примирительный консерватизм", как выражается Пыпин, но потому, что все историческое сложившееся бытие он ощущает в его логосе, в его "священности" (любимый термин у Белинского). Ярче всего, - и здесь Белинский доходит до крайностей в своем логическом развитии идей Гегеля, - это сказалось в учении о государстве, которое тоже объявляется во всей своей реальности священным. Белинский неожиданно подымает тему, завещанную XVI-ым и XVII-ым веками, - о "священном" значении царской власти. Очень метко выражает свои мысли Белинский, когда противопоставляет царскую власть республиканскому строю: "президент Соединенных Штатов есть особа почтенная, но не священная"… Белинский с трепетом и смирением всматривается в тайну исторического процесса вообще, но особенно остро выдвигает он проблему личности и общества, - проблему, которая в ее развитии вызывает у него постепенное разложение гегелианской историософии и переход к социализму. Белинский утверждает пока примат общества, одна. ко, тема индивидуальности его беспокоит в эту эпоху. В одной статье этого периода Белинский пишет: "человек есть частное и случайное по своей личности, но общее и необходимое по духу"; для него человек есть "живая часть живого целого", но чуть позже (в одном письме) он уже пишет: "великая и страшная тайна личность человека". В этом пункте Белинский тоньше и глубже других преодолевает Гегеля.