Харьковский профессор ДУДРОВИЧ (1782–1830), ученик и преемник Шада, в лекциях своих развивал идеи Шеллинга. То же надо сказать о проф. филологии в Харькове, И. К. Кронеберге (1788–1838); он, между прочим, популяризировал Дж. Бруно, а в своих этюдах, посвященных эстетике, был близок к Шеллингу.
10. В шеллингианстве следующего за Велланским поколения на первый план выступает эстетическая философия Шеллинга, во всяком случае, она оказывается в фокусе философских размышлений. Конечно, здесь очень сильно сказалось общее влияние немецкой романтики, но не следует забывать о том, что эстетический момент играл уже значительную роль в философских течениях в России в ХVIII-ом веке. Но особое значение надо приписать тому, что можно назвать "эстетическим гуманизмом", который был очень тесно связан с так называемым сентиментализмом. Сентиментализм вовсе не есть явление, присущее только изящной литературе XVIII-го века, - как это часто полагают. Сентиментализм в литературе был только проявлением в искусстве явления более широкого; и по своим корням, и по своему содержанию сентиментализм есть особая эпоха в европейской культуре, как порождение религиозных движений XVII-го и XVIII-го вв. в Европе.
Для русского сентиментализма как раз чрезвычайно существенным является его эстетизирующий характер. Здесь имели место западные влияния (в особенности Шефтсбери, который впервые в западной философии сближает моральное чувство с эстетической сферой, что нашло свое выражение в известном учении Шиллера о Schone Seele), ii у русских сентименталистов (я имею в виду Карамзина и Жуковского) эстетический момент органически слит с их гуманизмом. В том и состоит значение обоих названных представителей русского сентиментализма, что у них гуманизм XVIII-го века получит новое обоснование, новый характер. В запутанной диалектике русских духовных движений эстетическому моменту принадлежит настолько большое значение, что нам необходимо несколько остановиться на характеристике эстетического гуманизма, как он впервые проявился в России у Карамзина и Жуковского.
Н. М. Карамзин (1766–1826) подучил очень тщательное воспитание в Москве под руководством профессора Шадена, - он был основательно знаком с немецкой, французской и английской литературой - не только художественной, но и философской. Главным вдохновителем его был Руссо, но не в его социально-этическом пафосе, а в его пламенной защите прав чувства. Карамзин поклонялся Руссо "энтузиастически", - в порядке эстетическом; он принимал даже республиканизм, которому, кстати сказать, оставался верен до конца жизни - несмотря на резкий идейный перелом, превративший его в апологета русского самодержавия. Говорил же позже Герцен, что для него и его поколения слово "республика" имело "нравственный смысл", т е. было не столько политической идеей, сколько вытекало из требований морального идеала. Так вот и о Карамзине надо сказать, что в его республиканизме нет ни политического, ни морального содержания, - но он поклонялся республиканизму, как он говорит, "по чувству", во имя его эстетической, формальной гармоничности. Он писал И. И. Дмитриеву: "по чувству я остаюсь республиканцем, - но при том верным подданным русского царя". Кн. Вяземскому он однажды писал: "я в душе - республиканец и таким и умру". А Н. И. Тургенев свидетельствует, что Карамзин, узнав о смерти Робеспьера, расплакался.
Конечно, ясно, что республиканизм Карамзина никак не был для него связан с исторической реальностью, - это была просто эстетически окрашенная мечтательность, которая и образует основу эстетического гуманизма (безответственного не по легкомыслию, а по своему ирреализму). Эта мечтательность не была забавой в сентиментализме; если в нем есть "сладостное упоение" своими переживаниями, то все же он обращен и к реальности, которую, впрочем, оценивает лишь эстетически. Оттого, например, в Карамзине "естественным" был его философский эклектизм: это не беспринципность, а безответственность, вытекавшая из примата эстетического момента. В одном месте Карамзин высказывает мысль, которую часто развивали в XVIII-ом веке на Западе (Hemsterhuis, Hamman, Jacobi): "чувствительное сердце есть богатый источник идей". "Все прекрасное меня радует", не раз говорит он, и в этом "панэстетизме" тонет (не у него одного!) моральная и идейная ответственность.
У Карамзина во все периоды его жизни - даже когда он целиком отдался писанию "Истории государства Российского", - останется в силе и неизменности лишь этот эстетический момент. Карамзина следует считать поэтому представителем эстетического гуманизма у нас. Нельзя сомневаться этом, и пристрастные суждения о Карамзине (наприм., Пыпина) напрасно запутывают это. В одной ранней статье Карамзин говорит: "мы любим Руссо за его страстное человеколюбие", - но и в самом Карамзине было это человеколюбие, которое он сам в одном месте характеризует, как "нежную нравственность". Это был тот же идеал, который Шиллер определял словами "schone Seele", - тот эстетический оптимизм, в котором вера в торжестве добра поддерживается эстетическими переживаниями. "Семя добра есть в человеческом сердце и не исчезает никогда", повторяет Карамзин за Руссо, - но этот оптимизм определяется у Карамзина мотивами чисто эстетического гуманизма. Его ведь оптимизм не может быть отрываем от его мечтательного ожидания того, что "род человеческий приближается к совершенству", ибо "Божество обитает в сердце человека". Устами одного из участников "переписки Мелидора и Филалета" Карамзин возглашает: "небесная красота прельщала взор мой, восполняла сердце мое нежнейшей любовью; в сладком упоении стремился я к ней духом". Это, конечно, сентиментализм, но за ним стоит определенная установка духа, - утверждение эстетической морали. Однажды он написал такие слова: "по словам Руссо, только то прекрасно, чего нет в действительности. - Так что же - если это прекрасное, подобно легкой тени, вечно от нас убегает, овладеем им, хотя бы в воображении". Охранить очарование прекрасным образом становится здесь существенной задачей, перед которой должна отступить суровая правда действительности.