2. Аполлон Александрович Григорьев родился в Москве в 1822-ом году в семье небогатой, но культурной. После домашнего воспитания, столь красочно описанного им самим в его автобиографии, А. Григорьев поступает в Московский Университет, который кончает в 1842-ом году. В эти годы Григорьев увлекается Гегелем, принимает участие в студенческих кружках, погружается в романтическую литературу; несколько лет жил он с А. А. Фетом, одним из крупнейших русских поэтов. По окончании университета, А. Григорьев служил в университете (в библиотеке), - несколько позднее он входит в редакцию "Москвитянина", - это был старый журнал, который вел проф. Погодин, один из талантливых, но второстепенных (по своей хронической грубоватости в мышлении и в писаниях) славянофилов. В новой ("молодой") редакции "Москвитянина" Погодин оставался только издателем, а в состав редакции входили такие талантливые писатели, как А. Н. Островский, такие разносторонне образованные люди, как Эдельсон, известный церковный деятель Т. И. Филиппов, писатели: Писемский, Потехин и др. Эта молодая редакция, только примыкавшая к славянофилам, стояла за развитие "самобытной" русской культуры. Это было новое направление, уже свободное от антизападничества, видевшее своего вдохновителя в А. Островском, в своих драмах рисовавшем русский купеческий, отчасти мещанский, отчасти народный быт, - в этих драмах для кружка "Москвитянина" было как бы откровение русской мощи, непроявленных, но могучих сил русской души. Сам Ап. Григорьев, еще недавно переживший влияние Гегеля, а ныне все более увлекавшийся Шеллингом, считает, что его поколение стояло "между трансценденталистами (то-есть чистыми шеллингианцами, В. 3.) и нигилистами" (появившимися позже под влиянием материализма). Григорьев, действительно, склонен был отрицать трансцендентализм во имя психологизма (это была эпоха кратковременного влияния в России Бенеке), но "трансцендентальная закваска", как выражается Григорьев, у него, конечно, осталась. Определяющим влиянием была внутренняя связь у Григорьева с романтизмом, с его ощущением глубины и таинственности в природе и. в человеке. Но в "молодой редакции" "Москвитянина" к этому присоединилось "восстановление в душе новой, или лучше сказать, обновленной веры в грунт, в почву, в народ, - присоединилось воссоздание в уме и в сердце всего непосредственного". В культе "почвы" этот неожиданно воскресший, или лучше сказать, проросший культ "непосредственности" (Якоби) играет решающую роль - его мы найдем и у Достоевского. А у Григорьева, как он сам красочно описывает, - из увлечения всем тем, что весло с собой от речение от искусственной и лживой внешней жизни во имя ее скрытой, но бесконечно глубокой "непосредственности", возни кади совсем новые переживания. Именно в это время он становится "искателем Абсолюта", как он о себе говорил позднее, - перед душой его раскрывались "громадные миры, связанные целостью", складывались его основные идеи, видение "органической целостности" в бытии в целом и во всех его живых проявлениях, и, наконец, как свидетельствует Фет, живший в это время с А. Григорьевым, вспыхивает религиозное чувство. В этом религиозном пробуждении момент национальный, а отчасти эстетический играет очень большую роль; Православие, которое становится дорогим Григорьеву, неотделимо для него от русской стихии. Он написал однажды такие любопытные строки: "под Православием я разумею стихийно-историческое начало, которому суждено жить и дать новые формы жизни". Нужно сопоставить это с другим утверждением Григорьева: "всеидеальное есть не что иное, как apомат и цвет реального", - чтобы почувствовать момент натурализма в религиозном сознании его. Этот момент был и в основной концепции Шеллинга, а также и того крыла в романтизме, которое было охвачено его влиянием. Для Григорьева религиозная сфера есть именно драгоценнейшая сторона реальности, ее "аромат и цвет", - здесь нотка имманентизма бесспорна. Правда, мы найдем у него и такие строки: "с чего бы я ни начинал, я всегда приду к одному - к глубокой, мучительной потребности, верить в идеал и в jenseits" -. Недаром (и справедливо) А. Григорьев считал себя искателем Абсолютного, но ведь и Гегель был, в подлинном смысле слова, "искателем Абсолютного", но это Абсолютное для него - имманентно бытию. Эта закваска имманентизма, столь сильно пронизывающая романтические течения и на Западе и в России, была, быть может, у Григорьева отзвуком раннего увлечения Гегелем. Но мы увидим дальше, что в так называемом почвенничестве вообще очень силен момент "христианского натурализма" (особенно у Достоевского, см. дальше). Сочетание имманентизма и стремления "к идеалу", к Jenseits и у Григорьева, и у Достоевского становится возможным на почве эстетических идей.
Во всяком случае, участие в "молодой редакции" "Москвитянина" связывает теснее мысль Григорьева с Православием. Характерно его сильное увлечение статьями архим. Бухарева, в которых (см. об этом выше, гл. VII) так сильно выражено приятие мира и истории православным сознанием. В 1857-ом году Григорьев воспользовался предложением уехать заграницу (в качестве домашнего учителя) - его тяготила Москва, где он пережил тяжелую неудачу в личной жизни. Возвратившись в Рос сию, Григорьев получает приглашение писать в журнале "Время" (его издавали братья Достоевские); как раз доктрина "почвенничества" уже совершенно кристаллизовалась в редакции этого журнала, для которого Григорьев был чрезвычайно желанным сотрудником. Но отношения с редакцией очень скоро испортились; Григорьев уехал в Оренбург и занял место преподавателя в кадетском корпусе. В Оренбурге же он и скончался 42-х лет (1864-ый год).
3. Григорьев был прежде всего и больше всего литературным критиком, но к философии он имел постоянное влечение. От Гегеля перейдя к Шеллингу, Григорьев оставался все же оригинальным в своих исканиях; его участие в выработке идеологии "почвенничества", бесспорно, очень значительно.
Усвоив от Гегеля вкус к философскому осмыслению мира в целом, Григорьев остался чужд его логизму. "Для меня жизнь есть нечто таинственное, - писал он в одной из поздних статей, - то есть нечто неисчерпаемое, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод". Эта сверхлогичность жизни привела Григорьева к отвержению гегелевского рационализма, - он говорил о своей "глубокой вражде ко всему, что вырастает из голо-логического процесса". "Логическое бытие законов несомненно, - писал он в другом месте, - мировая работа по этим отвлеченным законам идет совершенно правильно, да идет-то она так в чисто-логическом мире…, в котором нет неисчерпаемого творчества жизни". В Шеллинге, по восприятию Григорьева, был "разбит кумир отвлеченного духа человечества и его развития". В одном письме к Страхову Григорьев писал о "таинственной и неопределенной безъязычности ощущений", то есть о внелогической полноте непосредственного сознания.