Ведь он стал главой семьи… а знаете ли Вы, что значит быть мужем в китайской традиционной семье? Покорность, покорность и еще раз покорность – такова была главная добродетель женщины. В девичестве она во всем подчинялась отцу, после замужества становилась служанкой мужа и его родителей. "Если я выйду замуж за птицу, -гласило древнее китайское присловье, – я должна летать за ней; если выйду замуж за собаку, должна следовать за ней всюду, куда она побежит; если выйду замуж за брошенный комок земли, я должна сидеть подле него и оберегать его"
Ещё бОльшим событием в жизни каждой китайской семьи считалось рождение сына. Близкие и друзья тогда навещали гордую роженицу, приносили подарки: одежду для ребенка и продукты для поддержания сил матери. Чтобы отблагодарить друзей и знакомых, Чжан накрыл праздничный стол и угощал гостей вареными яйцами, окрашенными в красный цвет. Он пригласил всех своих друзей на лапшу, которая символизировала долголетие новорожденного.
Ещё в древнейших песнях "Шицзин" упоминалось, как новорожденного мальчика клали на нарядную циновку, всячески ублажая, давали ему в руки богатые игрушки, а при этом родившаяся девочка лежала в углу дома на куче тряпья и забавлялась обломками глиняных сосудов.
Иметь сына – о, это считалось целью брака и большим счастьем для семьи. Это нашло отражение даже и в мудрых древних поговорках: "Вырастишь сына – обеспечишь старость, соберешь зерно – предотвратишь голод"; "И сына, и поле надо иметь свои"; "Лучшие сыновья в мире – свои собственные"
И вот всё это-семья, основа и центр мироздания… любимая и любящая жена… любимый сын, наследник и продолжатель рода – было безжалостно растоптано в кровавую грязь деревянными гэта приплывших из-за моря самураев…
Странный вопрос:любил ли Чжан Цзолин японцев?
…"И видите ли – уважаемый Чжан… Вы – я уверен – большое зло…"
"Возможно… но без зимней стужи не бывает лета, без чёрной тени – нет яркого света солнца…"
"Согласен с Вами… пусть Вы зло – но зло своё, домашнее, привычное… меньшее зло, чем японцы…"
Чжан молча, в признательности, склонил голову в предписанном традицией каноническом поклоне – ни на цунь ниже или выше того, что диктуется приличием…
"Помогите мне, Чжан…"
"Зачем я буду это делать, лао Пётр?"
"Если япошки ворвутся во Владивосток… помолчите, Владимир Иванович, я говорю ЕСЛИ, а не КОГДА… так вот, они устроят здесь такую резню, что люйшуньская бойня перед ней просто померкнет… сколько китайцев тогда погибнет?"
"Что за дело мне до маньджур или бохайцев? Своих я вывезти успею…"
"Ой ли, уважаемый Чжан… а потом – сколько можно убегать и прятаться? Не достойней ли повернуться к врагу лицом?"
"Мудрая обезьяна сидит на горе, наблюдая за схваткой двух тигров…"
"А Вы никогда не хотели отомстить…"
"Если хочется мести – сядь на берегу Яндзы… рано или поздно мимо тебя проплывут трупы твоих врагов…"
"А если… я куплю Вашу помощь?"
"Сколько заплатите? Что есть у Вас, чего нет у меня?"
"Клочок бумаги… на которой нарисован остров, похожий на подкову…"
Чжан глубоко задумался…"Мудрого обмануть не сложно… вот только сделать это можно всего один – единственный раз… Хорошо, я верю Вам. Что я должен сделать?"
… Когда борцы с международным бандитизмом возвращались из таинственных глубин Миллионки, Шкуркин с удовлетворением отметил:"Считайте, пол-дела сделано…"
Семёнов с тревогой спросил его:"Скажите, Павел… Вы всеръёз хотите отдать пиратам карту острова с сокровищами?"
На что тот удивленно отвечал:"Ну разумеется… ведь это ИХ собственное золото… самое главное теперь – где эту карту искать?"
… Несколько минут спустя, Шкуркин, молча шедший обочь Семёнова, вдруг схватил его за рукав шинели:"Владимир Иванович, Вы, я понимаю, сегодня очень устали… но не могли бы Вы сопроводить меня… тут совсем рядом, Вы не опасайтесь…"
Семёнов с возмущением ответсвовал:"Да Вы что, за кисейную барышню меня принимаете? Я, бывало, по три дни не спал!"
"Ну ничего, батенька, мы не на долго… вот, свернём на Алеутскую…"
Через несколько минут они подошли к месту – откуда начались сегодняшние семёновские скитания – к вокзалу.
Шкуркин проводил Семёнова в буфет первого класса, усадил за свободный столик – и крикнув:"Эй, народы мира, чаю…" – стремительно исчез.
Семёнов утомлённо вздохнул… сколько же чаю он сегодня выпил, не хуже макарьевского купца – с полотенцем… (Это ежели в трактире купец чаю спрашивал – так завсегда говорил – с полотенцем будет он чаи гонять или без… ежели с полотенцем, так ему сразу несли полуведёрный самовар и махровое полотенце – на шею вешать, пот утирать… впрочем, чай всё равно – не водка, много не выпьешь.)
Но прежде, чем половой принёс заказанную "пару чая" (расписной, с драконами, фарфоровый чайник с заваркой, чайник побольше, тоже фарфоровый – но чисто белый, с кипятком, кусок сахару, от сахарной головы и щипцы – потребные кусочки откалывать, а также баранки, крендёлёк и бублик с маком – на десять копеечек всего будет… ) в буфет вошёл недавний попутчик Семёнова – рослый, молодой путеец, тот самый, который вещи для беженцев в Харбине собирал…
"А, это Вы? Ну, здравствуйте, а я сейчас прямо из Харбина – от службы движения, прибыл во Владик за "литёркой" (экстренный поезд, обозначенный не номером, а литерой – буквой алфавита – примечание переводчика). Через час назад в Дальний убываю…"
"Ну, ну что там, в Артуре?! Есть ли новости"
Злобно швырнув на свободный стул свою шубу, занесенную снегом, он подошел к столику, и тяжело опустился на диван…
"Сдaли!…"
"Что сдали? Кого сдали?"
"Не "что" и не "кого", а сами сдали!… Понимаете?Сами сдали!" – промолвил он, отчеканивая каждый слог.
"Нам, в 900-том, тоже приходилось туго. Я это помню
Тоже тогда – врасплох. Где мы не сдавали – там выкручивались. Сдали – значит сразу признали себя побежденными…
И будем побиты! И поделом! – вдруг выкликнул он. – Казнись! К расчету стройся! "Цесаревич", "Ретвизан", "Паллада" – подбиты минной атакой; "Аскольд", "Новик" – здорово потерпели в артиллерийском бою; "Варяг", "Кореец" – говорят уничтожены в Чемульпо; транспорты с боевыми припасами захвачены в море; "Енисей", "Боярин" – подорваны собственными средствами, a "Рюрик", "Громобой", "Россия", "Богатырь" – здесь, во Владивостоке, за 1000 миль!…
Крепость в Артуре готовят к бою после начала войны! Стреляли только три батареи: форты были по зимнему; гарнизон жил в казармах, в городе; компрессоры орудий Электрического утеса наполняли жидкостью в 10 часов утра, когда разведчики уже сигналили о приближении неприятельской эскадры!… He посмеют! Вот вам!… Посмели!"
Он отрывисто бросал свои недоговоренные фразы, полные желчи, пересыпанные крупной бранью. Это был крик бессильного гнева…
Бывшие в буфете случайные офицеры армии и флота, слушали его, жадно ловя каждое слово, не обращая внимания на брань.
Все сознавали, что она посылается куда-то и кому-то через их головы, и, если-6ы не чувство дисциплины, взращенное долгой службой, все присутствующие всей душой присоединились бы к этому протесту сильного, энергичного человека, выкрикивавшего свои обвинения…
Ho, странно, по мере того, как со слов путейца ярче и ярче развертывалась перед нами картина русской беспомощности – какое-то удивительное спокойствие сменяло мучительную тревогу долгих часов неизвестности и томительного ожидания…
Семёнов случайно взглянул на соседский столик – увидав седого полковника. Он сидел, весь вытянувшись, откинувшись на спинку стула, засунув руки в карманы тужурки, и, казалось, что… если бы кто-нибудь, в этот момент, хоть что-нибудь ещё сказал бы плохое о России, то это могло 6ы кончиться очень дурно…
"Измена!… Я верю, я не смею не верить, что невольная, но все же измена…" – закончил путеец, тяжело переводя дух.
"Пусть так! Что было – то было… Не переделаешь!" – очень тихо и ясно сказал в наступившем молчании полковник. – "Но все это – только начало. 3а нами – Россия. А пока… мы, ее авангард, мы, маленькие люди, мы – будем просто делать свое дело!"
И в голосе этого человека, на вид такого больного и слабого, Владимиру вдруг послышалась та же звенящая нота, которая звучала в голосе молодого подпоручика, на вопрос -"Что же делать будем?", крикнувшего: "Умирать будем!"
И он снова поверил, что мы им – ещё покажем!
… Шуркин, торопливо поздоровавшись с кем-то из офицеров, наклонился к уху Семёнова и азартно защептал:"Владимир Иванович, не показывая виду, что спешите… за мной, самым быстрым аллюром…"
"Что случилось, Павел Васильевич?"
"Не иначе, в цвет попал…"
Буфет для пассажиров третьего класса – который посещали и станционные рабочие – размещался в полуподвале…
Керосиновые лампы тускло светят в облаках табачного дыма и кухонного чада.
Ha полу, покрытом грязью и талым снегом, занесенным с улицы, целые лужи пролитого вина и пива… валяются разбитые бутылки и стаканы, какие то объедки…
Обрывки нескладных песен, пьяная похвальба, выкрикивания отдельных фраз с претензией на высоту и полноту чувств, поцелуи, ругань…
Общество тут было самое разнообразное – мелкие собственники-мещане, "ремеслуха", приказчики, извощики (именно так!)… – рубахи – косоворотки и воротнички "монополь", армяки, картузы, пальто с барашковым воротником, шляпы и даже шапки из дешевого китайского соболя, окладистые бороды и гладко "под англичанина" выбритые лица… народ, короче…