- Кому позориться охота? - глухо, с некоторой неловкостью (а зачем тогда ездил?) рассказывал он. - Мне и первой говорит хватило, чтоб понять: сызнова князь Андрей Тимофеевич то же самое задумал. И как он успел узнать, что царицы не стало? - удивлялся Татев. - Я уж ему, дурню старому, сказывал намеком, что токмо до трех жен православному человеку дозволено, потому как заповедана нам четвертая и ныне на государя неча и надеяться, а он, вишь, ни в какую. Мол, оное токмо нам заповедано, а божьему помазаннику все дозволено. Я про то, что его и венчать никто не станет, а он усмехается и все свое талдычит: "Коль повелит, так никуда не денутся".
Получалось, как ни крути, что я вновь в проигрыше, причем крупном. Хотя… даже спортсменам, если память мне не изменяет, дается три попытки. Судьба же их не считает вовсе. Сумеешь взять у нее пяток - все твои. Да хоть десять. Получалось, что мое сватовство - первая, но далеко не последняя проба. Будут и еще, дай только срок. Лишь бы за это время нетерпеливый папаша не ухитрился выдать ее замуж за кого-то другого.
На следующий день я дрался с Осьмушкой на саблях особо отчаянно и практически почти ни в чем ему не уступал. Наверное, совпало, что именно тогда, после услышанных мною неприятных известий, количество полученных синяков и ссадин наконец-то перешло в иное качество, и я впервые не пропускал ни одного его выпада, на какие бы уловки тот ни пускался. Лишь в самом конце очередного поединка я чуть больше нужного повернул рукоять, и остроносый сумел-таки дожать меня коротким боковым в левое плечо.
А потом на давно утоптанный нашими сапогами снег скромной площадочки, выбранной в укромном местечке позади терема, неожиданно вышел Воротынский. Мы оба опешили от неожиданности, а старый князь, одобрительно прогудев: "Хвалю, хвалю", легонечко отодвинул меня в сторону и с усмешкой предложил остроносому:
- Ну-ка давай теперь со мной, добрый молодец. Осьмушка, еще разгоряченный после схватки со мной и довольный тем, что и на сей раз ему удалось взять верх над ненавистным фрязином, принял вызов и тут же ринулся в атаку. Спустя несколько секунд его сабля полетела в сторону, а сам он скривился от боли в ключице. Воротынский же так и не сдвинулся с места. Он и во второй раз не ступил шагу, но результат оказался прежним - сабля остроносого оказалась в стороне, а сам он, шипя от боли, разминал рукой правую сторону груди.
В третий раз Осьмушка уже осторожничал, в атаку лез не напролом, а обдуманно, оставляя себе возможность для отступления, но это лишь продлило агонию - через полминуты он лежал на снегу, а моя сабля, которую сейчас сжимал в руках Воротынский, упиралась в подвздошную впадинку остроносого.
Князь оказался великодушен и нашел доброе слово для нас обоих.
- С двух рук бой мало кому свычен, а у тебя он сам собой выходит. - Это он заметил Осьмушке и тут же, повернувшись ко мне, одобрительно заметил: - Учишься быстро. Хошь покамест и далеко тебе до настоящего умения, но упрям, упрям. Верю, что к весне обучишься яко должно. Будем надеяться, что не занадобятся твои навыки, но ежели что…
Я довольно шмыгнул носом и неожиданно для самого себя выпалил:
- Занадобятся, Михаила Иваныч. Непременно занадобятся.
Он досадливо крякнул, но ничего не сказал, а вечером сам заглянул ко мне в светлицу, где я от нечего делать промерял по картам расстояние от окских рубежей до Москвы. Конечно, масштаб, скорее всего, выдержан неточно, но выходило все равно прилично - не меньше сотни царских верст. Получалось, что если действовать с умом, то прорыв обороны на реке не означал очередной неминуемой осады Москвы, до которой предстояло еще идти и идти. Вот только как бы этим половчее воспользоваться… Но додумать не дал Воротынский.
- А что, - прогудел голос за моей спиной, и я от неожиданности вздрогнул, - ты и впрямь мыслишь, что крымчаки придут?
- Шапку готов съесть, если не нагрянут, - твердо заявил я. - Вот травка зазеленеет, и они зашевелятся, как тараканы.
Еще бы. Помимо логики я был вооружен знанием будущего, которое сулило русским войскам в грядущее лето решительную победу над полчищами крымского хана, а также где она должна была произойти. И год победы твердо сидел в моей памяти - тысяча пятьсот семьдесят второй. Вдобавок я очень хорошо знал еще одно - фамилию полководца, который ее одержит. Знакомая фамилия, даже очень. Ее обладатель как раз и стоял передо мной. Так что я мог смело обещать не только съесть свою шапку, но и закусить ее ферязью, а на десерт слопать штаны и сапоги.
Воротынский будущего не знал, поэтому с сомнением покосился на неудобоваримую шапку, потом с легким недоверием воззрился на меня и прогудел:
- Покамест травка подрастет, воды много утечет. Почто так мыслишь?
Я обосновал, дав полный расклад той картины, что виделась мне. Сюда вкрапливалась и большая политика - подталкивание Девлет-Гирея со стороны турецкого султана, и логика военных действий - раненого врага надо добивать, пока он не успел зализать свои раны, и психология - слишком легко крымский хан добрался до Москвы прошлым летом, а это вселяет опасную самонадеянность и жажду новой добычи.
Слушал меня князь внимательно, время от времени кивая, - не иначе как наши точки зрения совпадали, и перебил меня лишь один раз, когда я порекомендовал ему уже в мае, какая бы тишина на самом деле ни творилась в степи, доложить царю иное. Дескать, поступили тревожные сведения от сакмагонов, а потому надо бы вернуть одну рать из Ливонии. Иначе, когда татары подступят на самом деле, посылать гонцов на север будет уже поздно.
- Это ты брось, фрязин, - буркнул он. - Негоже государя в обман вводить. А ежели не придут басурманы - что тогда? К тому ж он и без того ныне напуган. Слыхал, что ныне на Москве деется?
- Слыхал, - кивнул я.
Еще бы не слыхать, если последние три дня вся дворня, как доложил мне Тимоха, только о том и перешептывается, как царь, не надеясь отстоять Москву, скоренько пакует вещички для отправки их в Новгород.
- Опять же и с воеводами добрыми не все ладно. Есть смышленые, да незнатные, а вот из именитых родов и выбрать некого, особливо на большой полк…
- А ты, княже? - напрямую спросил я.
- Поперед Мстиславского государь меня нипочем на большой полк не поставит, - отверг Воротынский мою идею.
- А я так мыслю, что он поставит того, кто пообещает ему разбить татар, - заявил я.
- Пообещать легко, а вот сполнить… - задумчиво протянул князь. - Ты же сам воеводскому делу обучен, потому должон понимать, что ныне устоять супротив басурман еще тяжельше, нежели в прошлое лето. Уж больно силенок у нас не ахти. В одной Москве не тысячи - десятки погорели.
- А ты их разобьешь, Михаила Иваныч, - уверенно заявил я. - Мне вот тут, на карты глядючи, мыслишка в голову пришла, как лучше бой строить…
- Мыслишка без людишек ратных тьфу, - сердито перебил он меня. - Сомнут они нас и Оку перевалят. Не уменьем - числом сомнут, и что тогда?!
Но потом, слегка остыв, выслушать согласился. Разъяснял я про оборону речных рубежей недолго, стараясь по возможности выдавать короткие, рубленые фразы. Запомнилось, что князю они пришлись по душе.
- Если так, то, может, и впрямь… - еще колеблясь, протянул Воротынский. - Но тут обмыслить еще раз надобно, иначе… - Он уже собрался уходить, но напоследок, добродушно ухмыльнувшись в свою окладистую бороду, счел нужным ободрить меня грядущей перспективой: - Вот побьем татарву, так я сам государя попрошу чин тебе дать. Тогда уж князю Долгорукому и деваться некуда будет. - И посоветовал: - Ты на него зла не держи. Ныне-то и впрямь урон для чести у него выходил. А ежели поскорее породниться возжаждалось, то и иные рода имеются, даже познатнее. Вон хошь бы у того же Татева ажио три девки на выданье. Старшая, правда, почитай что перестарок - еще прошлое лето третий десяток пошел, зато дородная девка уродилась. Что с боков, что спереду, что сзади - отовсюду глянуть любо. Середняя и вовсе тока в сок вошла - осьмнадцать исполнилось. С дородством небольно - в отца статью пошла, зато прозывают, яко и внуку мою, Марьей.
"Да что же они, пол-Руси Машками окрестили! - чуть не взвыл я. - У одних Долгоруких целых три, и это только те, кого я знаю, а тут еще".
А Михаила Иванович все продолжал добродушно гудеть насчет дочерей Татева:
- А восхочешь, меньшую отдаст, Анютку. Ей по осени пятнадцать сполнится. Петр Иваныч - муж справный, отечество у него знатное, из Ряполовских корни ведет, и нос от тебя воротить не станет - де, без роду, без племени зятек достанется. Не иначе как полюбился ты ему, согласен и с потерькой в чести.
Ну вот, и этот туда же. Далась им эта потерька. Прямо-таки чуть ли не трясутся за нее, аж противно становится. Нет, сама честь - это замечательно, но она не в том, чтобы сидеть в Думе непременно ближе к парю, чем, скажем, представитель другого рода, который засветился на службе у Великих московских князей чуточку, всего лет на двадцать - тридцать, позже тебя. Или отказываться командовать полком левой руки, поскольку руководить сторожевым, который почетнее, царь поставил более худородного. Идиотизм! Потому и вырвалось у меня сгоряча:
- Лучше Долгорукому честь уронить, чем голову.