Остроносый озлился, но себя сдержал.
- Так что, княже, желаешь поучиться, али у холопа ратного тебе в зазор?
И я… согласился. Нет, не надо меня считать самоубийцей. О настоящих боевых клинках, остро заточенных для чьей-то вражеской шеи, не могло быть и речи. Да и он о них не заикался. Упомянул лишь разок, с эдакой легкой ехидцей - вроде как на слабо брал, но не тот случай. Я ему и пояснил, причем деловито и спокойно, что бояться вовсе не боюсь, но с боевыми саблями учеба слишком плохая и проку в ней никакого.
Парадоксально звучит, но это действительно так. Ударить со всего маху соперника ею нельзя, потому что перед тобой не враг, а партнер, значит, удар придется замедлять, останавливая его у самой поверхности головы, шеи, груди и так далее. Получается что-то вроде бесконтактного карате - штуки замечательной, но в настоящей драке могущей запросто подвести, потому что удар, отработанный десятки раз во время учебы, человек и в бою может автоматически нанести точно так же. По привычке. А перед тобой уже не соперник - враг, которого надо убивать, а не обозначать, что ты его якобы ранил.
Иное дело деревянные или, на худой конец, старенькие, тупые и вдобавок обмотанные в несколько слоев крепкой толстой рогожей. Самого Осьмушку, как я стал частенько называть Софрона, решив, что Осьмуша звучит для него чересчур ласково и почтительно, они тоже устраивали гораздо больше. Убей он меня - ему тоже в живых не быть. Воротынский не тот человек, который станет слушать оправдания. А тут убить не убьешь, но влепить можно хорошо, потому что никто не стесняется, оба прикладываются от души, как придется.
Правда, остроносый поначалу осторожничал - наставить мне синяков, а следовательно, озлобить, в его планы не входило. Как выяснилось уже после второго по счету занятия, он решил втереться ко мне в доверие. Для чего? Трудно сказать. Целей много.
Может, для того, чтобы я из мужской солидарности прогнал от себя Светозару, но, скорее всего, и впрямь, видя относительно вольготную жизнь моего стременного, решил поменять хозяина и податься от Воротынского ко мне.
Но тут у него получилась промашка. Едва он заикнулся об этом переходе - причем как бы в шутку, чтоб всегда можно было безболезненно сдать назад, - так сразу получил увесистый и решительный отлуп, да не простой, а с напоминанием кое-каких фактов:
- Помнится, именно ты предлагал мне отведать медку из твоей баклажки?
- Серьга с нами тож о ту пору сиживал, - вяло возразил он.
- Только он-то как раз был против, - парировал я. - И куртку… кафтанец Тимоха поутру мне вернул, а вот ты…
- Промашка вышла, - весело осклабился он, пахнув на меня зубной гнилью.
- Вышла, - подтвердил я. - Только не тогда, а сейчас. А в тот вечер ты как раз по велению своей души поступал.
- А у нас на Руси - можа, ты не слыхал, так я подскажу, - присказка имеется. Кто старое помянет, тому глаз вон, - не сдавался остроносый.
- Слыхал я ее. Только ты почему-то до конца ее не произнес, - жестко ответил я. - Кто забудет, тому два вон. Так вот, ежели я тебя к себе возьму, мне и впрямь оба ока вынимать надо, потому что я и при двух очах как слепец себя веду.
- Стало быть, не возьмешь меня в стременные? - не унимался он.
- Занято место. Это у государя их сколько хочешь, а мне и одного за глаза, - спокойно ответил я.
- А ты Серьгу прогони, и всего делов. К тому ж срок службы у его вышел, да и сам он на Дон уйти желает, так чего держать?! - нахально заявил Осьмушка. - Я ить лучшее его - что на сабельках, что на бердышах. И коней я понимаю - не чета ему. Любую усмирю.
Ну и наглец! И как он до сих пор не понял, что должен неустанно благодарить Тимоху за то, что я ни разу не поднимал перед Воротынским всех этих щекотливых вопросов, связанных с прошлым остроносого, на которые он навряд ли сможет отыскать ответы.
Нет, речь не о моем ларце с серебром. Пес с ним, еще заработаю. Да и неудобно как-то - вместе воевали, а я тут начну про деньги. Зато еще кое о чем спросил бы непременно. Была у меня отчего-то уверенность, что Осьмушка, он же Софрон, он же Васятка Петров, покаялся перед Михайлой Ивановичем далеко не во всех своих "подвигах", и даже о тех, про которые рассказал, поведал, деликатно говоря, в весьма усеченном варианте, к тому же изрядно смягченном. А вот если бы Воротынский в ту пору услышал кое-что от меня, убежден, отреагировал бы сурово.
Но нет никакой гарантии, что этот бесстыжий гаврик в отместку не расскажет о Тимохе, только не по сокращенному, а, напротив, по расширенному варианту, приплетя и то, чего не было вовсе. Точнее, нет, гарантия как раз имеется, но прямо противоположная - обязательно расскажет, сделав это по принципу: "Мне плохо, но уж я расстараюсь, чтоб и другому было не лучше - все душе отрада. Да, ходил я в Софронах, грабил людишек. Виноват, спору нет. Токмо был о ту пору близ меня еще один тать по прозвищу Серьга. Ведомо ли тебе, княже Михаила Иваныч, где он ныне? Могу подсказать…"
А еще на пытках мог бы рассказать и про иное, за которое всем прочим, в том числе и мне, тоже придется платить не серебром и не золотом, но жизнями - укрывательство детей изменников Иоанн нипочем не простит. Потому и приходилось помалкивать.
Кстати, именно Тимоха, и не далее как накануне, предупредил меня о намерениях Осьмушки. Не иначе остроносый решил предварительно прозондировать почву насчет возможного перехода, а может быть, даже и попросил походатайствовать за него со своей стороны - у него и на такое наглости хватит. И не просто предупредил, но сразу же и предостерег:
- Зрак у его ласковый, слово льстивое, но ты ему не верь, княже. - А далее выдал, в точности процитировав Светозару, словно подслушал нашу с ней беседу: - Душа у него больно погана да вонюча. Лучшей всего подале от него держаться. Я ить потому и остался при тебе, - простодушно пояснил он. - Поначалу вовсе отъезжать не можно - эвон ты какой хворый был. А опосля, когда ты поправился, узрев его на службе княж Воротынского, у меня аж в грудях захолонуло - чую, не к добру он тут появился. Вот и решил - послужу, покамест сей злыдень отсель не убёгнет.
- Думаешь, надоест ему? - усомнился я.
- Я в татях был, потому, как жизнь наперекос пошла, да и то лишь на время прибился. Не думай - оправданий не ищу, и что было, то было. Но в спину сабелькой никого не пырял и тех, кто ко мне со всей душой, сонным зельем не угощал. Ему же все одно, потому как он душой тать.
Вспомнив вчерашний разговор, я и ответил остроносому в том духе, что, мол, на сабельках мой стременной, может, и уступит кое-кому, зато в бою, коль доведется, Тимоха и жизнь за меня положит, причем не задумываясь, без колебаний.
- Так уж и положит, - недоверчиво ухмыльнулся Осьмушка.
- Положит, - уверенно подтвердил я.
- А с чего ты взял, что я ее не положу?
- Ты моей жизнью, если что, еще и прикроешься, - заметил я. - И… хватит на этом. Кончено.
Но даже после такого откровенного разговора остроносый не оставил надежд втереться ко мне в доверие за счет своего ратного мастерства, время от времени пытаясь под всевозможными предлогами показать себя, как воина, в самом лучшем свете. Однако мало-помалу он окончательно убедился, что все его попытки останутся бесполезными. Тогда он решил мне отомстить.
Каким образом? Да самым простым и в то же время единственным, который был ему доступен, - унизить меня. Вот только получалось у него плохо. Можно сказать - никак, поскольку для унижения необходимы две вещи.
Во-первых, нужно поставить человека в смешное или неловкое положение. Этого хватало с избытком на каждом уроке. Однако непременно требовалось и "во-вторых" - человек сам должен это не только понимать, но и вести себя соответственно - краснеть, злиться, психовать, а у меня все с шуточками да прибауточками. Саблю из рук выбили? Так я еще и посмеюсь над своей неловкостью. По шее съездили? На то она и учеба. Наоборот, похвалю за хороший удар. И на его остроты я тоже не поддавался.
- Что, княже, лихо я тебя? - ехидно усмехался Осьмушка по окончании очередного урока. - Не впрок тебе наука идет - эва шею-то разнесло.
- Изрядно досталось, - не возражал я и тут же, надменно вскинув голову, заявлял: - Но ныне ты меня только девять раз убил, вчера же - одиннадцать. Стало быть, на два раза меньше. А ты говоришь - не впрок. - И мужественно улыбался, хотя и знал, как дико будет болеть и шея, и плечи спустя какой-то час.
- В бою и одного раза за глаза, - шипел Осьмушка. - Можа, будя? - давал он мне шанс прекратить занятия - поиздеваться все равно не получалось.
- Э-э-э нет. Коль уговорено, так чего уж, - отвергал я этот шанс- Сам же говоришь, в бою хватит и одного раза. Вот и будем добиваться, чтобы их не было.
"Сначала Маугли цеплялся за сучья, как зверек-ленивец, а потом научился прыгать с ветки на ветку почти так же смело, как серая обезьяна".
Примерно так же и у меня. Спустя две недели я держался только на голом упрямстве, да еще на твердой убежденности, что рано или поздно все освою. К тому же и о княжне думалось не столь часто - когда все болит, тут уж ни на что другое особо не отвлечешься. А потом оказалось, что я все-таки переупрямил остроносого. Первым сдался именно он. Ощерившись в недоброй ухмылке, Осьмушка заявил, что ему за енту учебу не платят и вообще стало скушно.
- Еще две седмицы, и получишь золотой, - посулил я, тут же прикинув, что Татев должен за две недели успеть вернуться, пора ему.
И не ошибся. Он приехал даже раньше, спустя двенадцать дней, а вот новости привез неутешительные. Оказывается, о сватовстве Петр Иванович даже не заикался, потому что с первого дня понял - ничего путного из этой затеи не выйдет.