Он шел быстрее, ускоряя наш и без того не прогулочный шаг. А я понимал, что скоро сломаюсь. Вчерашний суп остался лишь изумительным воспоминанием. Пайковый хлеб, подаренный сержантом, мы съели еще утром. Каждый шаг давался мне с трудом, словно ботинки стали свинцовыми.
Уже так похолодало, что сводило зубы: дешевые металлические пломбы от мороза сжимались. И пальцы в толстых вязаных варежках немели, поэтому я сунул руки в глубокие шинельные карманы. Кончика носа я тоже не чувствовал. Ничего так себе шуточка - всю жизнь хотел себе нос поменьше, а еще несколько часов в этом лесу, и носа у меня не останется вообще.
- А мы будем копать землянку? Чем, интересно? Ты лопату взял?
- Ну руки же у тебя не отсохли. И нож есть.
- Нам надо куда-нибудь под крышу.
Коля театрально оглядел темнеющие леса, будто в каком-нибудь пне сейчас откроется дверь.
- Нету здесь никакой крыши, - сказал он. - Но ты же теперь боец, я тебя призвал в строй, а бойцы спят там, где глаза сомкнут.
- Это очень красиво. Но нам надо под крышу.
Он уперся рукой мне в грудь, и я было решил, что он на меня разозлился, раз я упорно не желаю ночевать на морозе. Однако он меня не упрекал - он меня придерживал. Подбородком он мотнул в сторону подъездной грунтовки, бежавшей параллельно рельсам. В паре сотен метров, в сгущавшихся тенях, но все равно на виду, спиной к нам, стоял советский солдат с винтовкой на плече.
- Партизан? - шепнул я.
- Нет, регулярные части.
- Может, мы Березовку отбили? Контрнаступление?
- Может, - прошептал Коля. Мы осторожно подкрались к часовому. Никаких паролей мы не знали, а вооруженный человек не станет разбираться, действительно ли мы русские или только прикидываемся.
Когда до часового осталось метров пятьдесят, Коля поднял руки над головой и заорал:
- Товарищ! - Я тоже поднял руки. - Не стреляй! У нас особое задание!
Часовой не обернулся. В последние месяцы от взрывов многие теряли слух - контузии, пробитые барабанные перепонки. Мы с Колей переглянулись и подошли еще ближе. Солдат стоял по колено в снегу. Слишком уж неподвижно стоял. Живой человек не может стоять статуей на таком морозе. Я хорошенько огляделся вокруг - не ловушка ли? Но в лесу все было тихо, только ветви берез постукивали на ветру.
Мы подошли к солдату. В свое время он наверняка был громилой: низкий лоб, ручищи-топорища. Но умер он много дней назад, и бумажно-белая кожа на лице натянулась туго, еще немного - и порвется на черепе. Прямо под левым глазом у него виднелась аккуратная дырочка от пули, вокруг замерзла кровь. На шее висела на проволоке фанерка, и по ней черным было выведено: "PROLETARIER ALLER LANDER, VEREINIGT EUCH!" Я по-немецки не говорил, но фразу эту знал, как знали ее все девчонки и мальчишки в Советской России, которым приходилось высиживать бесконечные уроки политической грамоты. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Я стащил фанерку с шеи мертвого солдата, стараясь, чтобы ледяная проволока не задела лицо, и кинул в сугроб. Коля отстегнул ремень винтовки и осмотрел - "трехлинейка" Мосина. Подергал затвор, покачал головой и выронил на снег. У солдата еще была кобура с "TT". К рукояти крепился шнурок, который удерживал пистолет в кобуре. Значит, мертвый был офицером, пистолетиком махал - из "Токарева" фашистов бить неудобно, это для своих, кто не желает идти в атаку.
Коля вытащил пистолет, открепил шнурок, проверил обойму. Обоймы не было. Патронташ на поясе мертвеца тоже был пуст. Коля расстегнул на трупе шинель и нашел то, что искал: брезентовый подсумок на ремешке со стальной пряжкой.
- По ночам мы их иногда под шинель прячем, - объяснил он, вытаскивая из подсумка три пистолетные обоймы. - Пряжка слишком блестит при луне.
Он вогнал обойму, проверил. Все работало. Коля сунул пистолет и запасные обоймы в карман. Мы попробовали вытащить мертвеца из снега, но он вмерз, держался прочно, как дерево. Сумерки уже высосали из леса все краски - ночь почти навалилась на нас. Времени на трупы не было.
Мы двинулись дальше на восток, держась поближе к рельсам. Может, немцы по этим мерзлым лесам на чем-нибудь ездят, а не ходят пешком - тогда рев моторов мы услышим издали. Смолкли даже вороны, стих ветер. Только мы скрипели, проваливаясь в снег, да вдалеке невсклад барабанили, обстреливая Питер, минометы. Я попробовал зарыться поглубже в шарф и воротник шинели, чтобы хоть щекам стало теплее от дыхания. Коля хлопал руками, а шапку надвинул так, что и глаз не видно.
Отойдя от Березовки на несколько километров, мы обогнули крупное крестьянское хозяйство. Среди покатых заснеженных полей торчали остатки заборов. И стояли чудом уцелевшие стога - огромные, как иглу у эскимосов: сенокос оборвала война, крестьяне удрали на восток или погибли. На дальнем краю участка виднелся старый каменный дом; от северного ветра его защищала еловая рощица. В темных окнах играли отблески огня - теплые, масляные, их отсветы выливались на снег снаружи. Из трубы шел черный дымок - едва заметный мазок на темно-синем небе.
Мы побрели к нему по снегу, и я посмотрел снизу вверх на Колю. Он покачал головой, но взгляда от дома не оторвал, и в глазах его я прочел тоску.
- Плохая мысль, - сказал он.
- Лучше, чем замерзнуть и не дойти до Мги.
- А кто, по-твоему, там сидит? Помещик у камина песика гладит? Думаешь, тургеневская повесть? Тут же все дома пожгли, а этот стоит. Что, им просто повезло? Скорее всего, это немцы, вероятно - офицеры. И мы пойдем дом приступом брать с ножом и пистолетом?
- А если не остановимся - умрем. И если зайдем, а внутри немцы - умрем. Но если немцев нет?
- Хорошо, скажем, это русские. Значит, немцы их не тронули, а значит, русские эти - гитлеровские наймиты. Стало быть, враги.
- А у врагов экспроприировать еду нельзя, что-ли? И постель?
- Послушай, Лев, я знаю, ты устал. Я понимаю, ты замерз. Но поверь мне, солдату. Ничего не получится.
- Дальше я не пойду. Лучше рискнуть.
- Может, в деревне дальше…
- А откуда ты знаешь что дальше есть деревня? Последнюю сожгли всю. До Мги нам сколько? Еще пятнадцать километров? Может, ты и дойдешь. Я - нет.
Коля вздохнул, потер лицо перчаткой, стараясь разогнать кровь.
- Признаю - до Мги мы не дойдем. Так вопрос больше не стоит. Я несколько часов назад понял.
- И не хотел говорить? Нам далеко еще?
- Далеко. Плохая новость в том, что, мне кажется, мы идем не туда.
- В смысле?
Коля не сводил взгляда с дома, и мне пришлось его толкнуть.
- В каком смысле - не туда? - Мы давно должны были перейти Неву. А Березовка, по-моему, вообще не на Мгинской линии.
- По-твоему… Так почему ж ты сразу не сказал?
- Не хотел сеять панику.
Стемнело уже так, что его глупой донской рожи было не разглядеть.
- Ты же сказал, что Мга - на Московской линии.
- На Московской.
- Ты мне сказал, что нам надо просто идти по рельсам на Москву, и они нас приведут во Мгу.
- Верно.
- Так где же мы сейчас?
- Под Березовкой.
Я глубоко вздохнул. Жаль, что у меня нет крепких кулаков - дать ему по башке хорошенько.
- Ладно, а хорошая новость?
- То есть?
- Ты сказал, плохая новость - что мы идем не туда.
- А хорошей нет. Если новость плохая, не обязательно бывает и хорошая.
Больше сказать было нечего, поэтому я двинулся к дому. Над верхушками деревьев взошла луна, под ботинками у меня ломался наст. И если мне в голову целил немецкий снайпер, я пожелал ему удачи. Я проголодался, но с голодом справиться можно, это мы все умели. Свирепый мороз донимал, но и к холоду я уже привык. Гораздо хуже - у меня подгибались ноги. И до войны слабые - я плохо бегал и прыгал, мне вообще не удавалось то, для чего ноги нужны. А в блокаду они стали совсем как палки. Если б я даже был на верном пути во Мгу, все равно б не дошел. И пяти минут бы не продержался.
На полпути к дому меня нагнал Коля. "ТТ" он вытащил, держал в руке.
- Если идем, - сказал он, - то лучше без глупостей.
Он завел меня за дом и оставил ждать под навесом у поленницы. Даже трехкилограммовая банка черной икры в тот миг меня бы так не обрадовала, как эти сухие дрова, сложенные в поленницу выше моего роста.
Коля подкрался к замерзшему окну и заглянул внутрь. На каракуле его шапки заиграли отблески пламени. В доме играл граммофон - джазовое пианино, что-то американское.
- Кто там? - прошептал я. Коля ладонью показал мне: тише. Казалось, его заворожило увиденное. Не людоеды ли опять в этой заснеженной глуши? Или того хуже - изуродованные останки тех, кто жил здесь раньше?
Но людоеды Коле уже были знакомы, и трупов он перевидал достаточно. Здесь же что-то новенькое, неожиданное. Я подождал еще с полминуты и тоже шагнул к окну. Ослушался приказа. Осторожно, стараясь не задеть сосульки, наросшие на подоконнике, присел рядом с Колей и заглянул в окно.
Под джазовую пластинку в комнате танцевали две девушки в ночнушках. Славные, молоденькие, моих лет. Блондинка вела брюнетку. Сама очень бледная, вся шея и щеки в веснушках, а брови и ресницы такие светлые, что в профиль и вовсе не видно. Темноволосая была меньше, неуклюжее, никак не попадала в синкопы ритма. Лошадиные зубы, пухлые руки, на запястьях - складочки, как у младенца. На Невском в мирное время на такую и не поглядишь, но сейчас толстушка выглядела диковинно. Кто-то ее любил и кормил. Не иначе - шишка.