Рельсы свернули прочь от шоссе, рядом потянулся березовый молодняк - слишком тоненький, чтоб на дрова. В белом снегу ничком лежали пять бледных тел. Семейство зимних покойников: мертвый отец по-прежнему сжимает руку мертвой жены, а мертвые дети распластались чуть в отдалении. Возле трупов валялись два выпотрошенных кожаных чемодана; в них виднелись только треснувшие рамочки для фотоснимков.
Семью раздели и разули целиком. И срезали ягодицы, где самое мягкое мясо - из него легче делать котлеты и колбасу. Я так и не понял, отчего они погибли - застрелили их, зарезали, немецкий ли снаряд их прикончил или русские людоеды. Да и не хотелось мне знать. Мертвыми они пролежали долго, с неделю, и тела их уже сливались с пейзажем.
Мы шли дальше на восток, в сторону Вологды. Анекдотов Коля в то утро больше не рассказывал.
Незадолго до полудня мы добрались до рубежей обороны Ленинграда: чащобы колючей проволоки, трехметровые рвы, противотанковые надолбы, пулеметные гнезда, зенитные батареи и танки "КВ" под маскировочными сетями. Раньше солдаты не обращали на нас внимания, но так далеко на восток гражданские не заходят, и тут мы уже смотрелись странной парочкой. Бойцы, стаскивавшие брезент с шестиколески, обернулись и воззрились на нас.
Их сержант направился к нам. Винтовкой он нам не грозил, но и не убирал ее. Судя по виду - военная косточка, татарин: скуластый, глаза узкие.
- Документы есть?
- Есть, - ответил Коля и полез во внутренний карман. - У нас прекрасные документы.
Он вручил сержанту капитанское письмо и подбородком мотнул на грузовик:
- Новая "катюша"?
Брезент уже скинули на землю, и нам открылась рама с рядами направляющих - они торчали в небеса. Ждали реактивных снарядов. Если верить нашему радио, немцы боялись "катюш" больше другого советского оружия. Звали их "сталинскими органами" за то, что они так скорбно и ужасно
Сержант глянул на реактивный миномет, потом перевел взгляд на Колю:
- Не ваше дело. В какой армии?
- В Пятьдесят четвертой.
- Пятьдесят четвертая? Вы должны быть в Киришах.
- Так точно, - ответил Коля, загадочно улыбнувшись сержанту и кивнув на письмо. - Но приказ есть приказ.
Сержант развернул письмо и стал читать. Мы с Колей смотрели, как расчет накатывает пернатые снаряды на направляющие.
- Вжарьте им как следует! - крикнул Коля.
Солдаты посмотрели на него, но ничего не сказали. Похоже, не спали они уже много суток. Не уронить снаряд - вот что было главное. А тут еще психи какие-то шастают…
Коле не понравилось, что на него не обращают внимания, и он запел. У него оказался сильный, уверенный баритон.
…Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла…
Сержант дочитал и аккуратно сложил письмо. Мандат НКВД явно произвел на него впечатление - он смотрел на Колю с искренним уважением и кивал в такт песне:
- То, что надо. Я в Зимнюю войну слышал, как ее сама Русланова пела. Руку ей подал, когда сходила с помоста, - думал, она лишку хлебнула. И знаешь, что она мне сказала? "Спасибо, - говорит, - боец, знаешь, как руки к делу пристроить". Ты подумай, а? Вот бесовка же, Русланова эта. Но песня все равно хорошая… - Он хлопнул Колю письмом по груди шинели и улыбнулся нам обоим: - Простите, что задержал, ребята, но сами знаете… Говорят, в Ленинграде триста диверсантов орудуют, и с каждым днем забрасывают новых. Но раз вы по линии НКВД… - Он подмигнул. - Я ж понимаю - партизан подымать. То, что надо. Мы гадам спереду врежем, а вы с тылу. Летом насрем у них в Рейхстаге.
Когда мы только получили капитанское письмо, Коля прочел его вслух. Про партизан в нем ничего не было - говорилось только, чтобы нас не задерживали, поскольку мы выполняем распоряжения капитана госбезопасности. Но в газетах печатали очерки о том, как народ в тылу врага берется за оружие, а специалисты из НКВД готовят кадры.
- Пускай они тут попляшут под шарманку, - ответил сержанту Коля. Уж не знаю, специально он подстроился под сержантский говорок или нет. - А мы к ним там штрудель из фатерлянда не пропустим.
- Вот это разговор, я понимаю. Перекрыть им подвоз продовольствия, пускай в наших лесах поголодают. Как в тысяча восемьсот двенадцатом.
- Но Эльба Гитлеру не светит.
- Не-не, Эльба точно не светит! Сержант, по-моему, вряд ли знал, что такое Эльба, но был тверд: никакой Эльбы Гитлер не получит.
- Мы ему штыком по яйцам, а не Эльбу!
- Нам пора, - сказал Коля. - До темна во Мге надо быть.
Сержант присвистнул:
- Далековато. Лучше лесов держитесь. Фриц дорогами овладел, а русскому разве дорога нужна? Ха! Хлеб есть с собой? Нет? Можем выделить. Иван!
Подбежал молоденький заморыш из тех, что возились у пусковой установки.
- Найди ребятам хлеба. На ту сторону идут.
12
За Ленинградом деревья на дрова еще не порубили, в кронах берез бормотали вороны, между елками скакали белки. Такие жирные и невинные - легкая добыча для человека с пистолетом. Повезло им тут в оккупации.
Мы шагали по лесам, по просекам холодного света, стараясь не терять из виду рельсы слева. Снег слежался, его усеивала опавшая хвоя - идти приятно. Мы уже вышли на территорию, контролируемую немцами, но немцев здесь было не видать - вообще никаких признаков войны. Меня охватила странная радость. Питер - мой дом, но в Питере сейчас кладбище, это город призраков и людоедов. А на природе я будто менялся физически - будто мне дали чистого кислорода после многих месяцев в угольной шахте. У меня прекратились спазмы в животе, перестало закладывать уши, а в ногах появилась сила, которой я уже давно не чувствовал.
На Колю, похоже, действовало так же. Он щурился на яркий снег, сложив губы трубочкой, выдувал струи пара - это забавляло его, как пятилетнего ребенка.
У старой огромной березы он увидел зеленоватый клочок бумаги и нагнулся. Билет в один червонец - деньги как деньги, Ленин надменно глядит из-под высокого лба. Вот только у нас червонцы были скорее сероватыми, а не зелеными.
- Подделка? - спросил я.
Коля кивнул, ткнув одним пальцем в небо:
- Их фрицы ящиками сбрасывают. Чем больше ходит фальшивок, тем меньше ценятся настоящие.
- Но у них ведь даже цвет не такой.
Коля перевернул купюру и прочел текст, отпечатанный на обороте:
- "Покупательная способность рубля падает с каждым днем, и скоро он станет только бесценным клочком бумаги". Стиль хромает. "Цены на продукты и предметы первой необходимости возросли до невозможности. Спекуляция в Советском Союзе процветает как никогда. Запрашиваются фантастические цены. Партийные работники и жиды творят у тебя на родине темные делишки в то время, когда ты, на фронте, отдаешь свою жизнь за этих преступников". Это мило. Заняли полстраны, а не могут найти человека, который им запятые расставит. "Но ты также скоро придешь к нужному выводу. Поэтому береги этот 10-рублевый билет - он гарантирует тебе возможность целым и невредимым возвратиться после войны домой, в новую, свободную Россию". - Коля глянул на меня и ухмыльнулся: - Творите, значит, темные делишки, Лев Абрамович?
- Если бы.
- И они думают, что это нас убедит? Они что - не понимают? Это же мы изобрели пропаганду! Плохая тактика, плохая - они только раздражают народ, который хотят переманить на свою сторону. Молодой человек считает, будто нашел десять рублей, он доволен - может, кружок колбасы себе купит. Ан нет, не деньги это - это херово написанный пропуск на сдачу.
Он наколол листовку на сучок и поджег спичкой.
- Ты только что сжег свою возможность целым и невредимым возвратиться в новую свободную Россию, - сказал я.
Коля улыбнулся, глядя, как чернеет и скручивается листок:
- Пойдем. Нам еще далеко.
Еще час по снегу. Потом Коля вдруг ткнул меня в плечо перчаткой:
- Слушай, а евреи верят в жизнь после смерти?
Днем раньше я бы от такого вопроса рассвирепел, но теперь прозвучало смешно - так по-Колиному, искренне и любознательно. И без связи с чем бы то ни было.
- Это смотря какой еврей. Отец у меня, к примеру, был атеист.
- А мать?
- А мать у меня не еврейка.
- А… так ты, значит, полукровка. Нечего стыдиться. Я, например, всегда считал, что где-то во мне течет цыганская кровь. От кого-то из предков.
Я посмотрел на него: глаза голубые, как у ездовой лайки, из-под черной шапки - светлый чуб.
- Нету в тебе никакой цыганской крови.
- Это почему - из-за глаз? На свете полно голубоглазых цыган, друг мой. Но ты мне скажи - вот в Новом Завете все просто и ясно говорится: будешь слушаться Христа - отправишься на небо, не будешь - провалишься в ад. А в Ветхом? Я вообще не помню, в Ветхом-то Завете ад существует?
- Шеол.
- Чего?
- Царство мертвых называется Шеол. У отца даже стихотворение есть - "Кабаки Шеола".
Чудно мне было вот так, в открытую, разговаривать об отце и его творчестве. Сами слова были опасны, будто я признавался в преступлении, а меня могут услышать. Даже здесь, куда не дотягивался никакой Союз писателей, я опасался, что меня привлекут: вдруг в осинах засели сексоты? Будь здесь мама, она бы меня одним взглядом приструнила. Но все равно - говорить об отце было хорошо. И о его стихах - в настоящем времени, хотя сам поэт уже отошел в прошедшее.
- И что в Шеоле бывает? Наказывают за грехи?
- Вряд ли. Туда попадают все, без разницы, хорошо ты себя вел или нет. Там просто темно, холодно, а от нас ничего не остается - только тени.