- Да, ничо, так себе… У нас в Озерках у секретаря райсполкома дачка получше будет! А уж про директора Жилкомхоза я уж и не говорю! У него не дача была, целый дворец!
- Почему, ты говоришь, была?
- Да посадили его, подлеца… А на бывшей даче теперь детский садик.
- Кого посадили, Маннергейма, что ли?
- И его посадим, дай только срок.
- А вот что ОН мин везде накидал, так это было да… Мы, как вошли, глядим: мать моя! Чего только нет. Везде там валялись в деревнях да на дорогах брошенные, как бы впопыхах, и велосипеды, и чемоданы, и патефоны, часы, бумажники, портсигары золотые… Бери, не хочу! Некоторые, умные, и велись. Стоило слегка сдвинуть предмет с места, как ба-бах! И ваших нет. Но и там, где, кажись, ничего не было, идти было шибко опасно. Лестницы, и пороги домов, и колодцы, пни, корни деревьев, лесные просеки и опушки, обочины дорог, как горохом, все были просто усеяны минами. Ну, понятно, некоторые бойцы и боялись идти вперед…
- Ну а ты?
- А чего я? Я барахольшиком николи не был, на что мне финские вещички? Мне дед говорил: подарунок завсегда без порток ходит. Я лучше своего добра наживу, а на чужом горе своего добра не сыщешь.
- Ну, это ладно, а если на дороге мина?
- Ай, я безглазый? С мины всегда проволочка торчит. Глаза разуй да под ноги смотри, и все дела…
- Да как же ты сам тогда подорвался-то?
- И на старуху бывает проруха. Пришли мы погреться в одну избу… Ничего, чистенько! Салфеточки там, беленькие. На столе радиво, машинка швейна, "Зингер". У моей бабы такая же… Печка топиться, голландка, с изразцами. А в углу, скажи ты - люлька, городская, с балясинками. А в ней малой надрывается, криком кричит… Голодный, чай! Где же, думаю, матка твоя, аль побили её? Эх, ты, сиротка моя горемычная… Скинул я в момент сидор, хлеба мигом нажевал, руки сначала погрел, подошел к колыбельки… Да… Только я малого на руки взял… Так тут и взрыв. Лейтенант потом баял, там нажимной взрыватель был, от разгрузки сработал…Ну, вот мне ноги и того, малость оторвало. Жаль, младенчика то я не сохранил… уж такой лопушок был, такой беленьк… аах-х-х-х…
- Сидор, эй, земеля, да ты чо?! Сидор…
- Не тревожь ты его, паря. Гангрена у него была. Вишь, наконец преставился, болезный…Долго же он терпел. Отмучился ныне. Спи спокойно, русский солдат. На остановке мы тебя вынем…
… Прибыв на товарный двор Финляндского вокзала, я нашел представителя линейного отдела НКВД и, что называется, доложился по команде. Прибывшие с Литейного товарищи все остальное взяли на себя: пушку на Кировский, раненых в рядом расположенную Военно-Медицинскую, бойцов в санпропускник и в казарму, меня в Кресты…
Где я был насильно: раздет, вымыт под душем, накормлен жидкой и горячей пищей, больно уколот в бедро и уложен спать.
Когда я очнулся на вторые сутки, то меня опять насильно потащили к врачу, который долго бил по коленке резиновым молоточком, колол иголками, рисовал на животе холодным стальным перышком какие-то витиеватые узоры. Оставив наконец меня в покое, но только после того, как отсыпал мне целую горсть каких-то пилюль, врач вручил мне толстенный блокнот и велел писать, что придет в голову… Разгружать, так сказать, психику…
Вот, пишу.
Наташин комсомольский билет, залитый бурой кровью, в отдел учащийся молодежи Кировского райкома я сдать так и не сумел. Потому что на двери висело объявление, простое и краткое: "Райком закрыт. Все ушли в Комсомольский лыжный батальон". На ступенях райкома сидела женщина средних лет, и тихо плакала:
- Васенька, Васенька… Куда же ты, родной… Ты же у меня совсем не умеешь ходить на лыжах…
Зашел в родную школу. Секретарша Сарра схватила меня за рукав, затащила в учительскую и долго плакала, осторожно гладя меня по плечу, повторяя:
- Володя, да ты же стал весь седой… Что же с тобой война проклятая сделала…
А директора уже я не застал: он ушел добровольцем в армию.
Дома у меня все хорошо. Анюта привычно, по доброму, по домашнему меня отругала, но делала это как-то вяло, без огонька… Поиграл с ребенком, оставил все деньги, которые выгреб из кармана, поцеловал жену и навсегда ушел из странно опустевшей, притихшей коммуналки.
Отметил странную особенность: кондукторы в ленинградском трамвае не брали с меня денег…
До отъезда на фронт жил в цеху, возле пушки. Спал на верстаке, где рядом на таких же верстаках спали слесаря, круглые сутки без отдыха ремонтировавшие наше орудие.
А потом в цех, в окружении холуев и прихлебателей, сияя орденами на перекрещенной ремнями груди, вошел рыжеватый, наглый, барственный комдив ("Нос крючком, голова сучком, жопа ящичком".), по слухам, личный знакомый товарища Сталина, и предложил дальнейший цикл испытаний проводить в его Группе. По программе, видите ли, теперь надо было испытывать орудие возкой по пересеченной местности. А комдив собирался именно маршировать, быстро и энергически… По принципу: Пришел. Увидел. И … обосрался.
Вот так я и оказался в группе комдива Котова… Чтоб он сдох, БаринЪ.
… - "Финляндия - это иллюзия!", это не я сказал, а Леонид Андреев. - Тихий, стеснительный юноша вполне питерского, чисто интеллигентного вида задумчиво смотрел на проплывающие мимо приоткрытой вагонной двери тяжелые лапы елей… Вот это и называется, дежа вю! Было, было… Три недели назад мы вот так же ехали на фронт, и все тогда еще были живы…("А что, мы сейчас не есть совсем живы?" - не очень грамотно строя в волнении фразу, спросил Ройзман. "Да успокойся ты, - утешил его мудрый Петрович. - Кое-кто еще и при жизни протух…")
- Да, иллюзия… Но для русского художника она была иллюзией прекрасной. Финн для нас был чужим, но не враждебным, как тот же швед, к примеру… Скорее он был пушкинским "убогим чухонцем", серым, но честным, чистым, но бедным…
- Ага, бедные они…, - с ненавистью произнес я.
- Увы, они такие, какие есть! в коллективном сознании северян есть то, что можно назвать "северностью". Эта северность, по мнению одного нидерландского исследователя, проявляется в культурной идентичности, в менталитете. Повторяя Монтескье, ван Баак пишет, что холодный климат делает сердца сильными и храбрыми, а характеры - уверенными, откровенными и… до крайности жестокими и подозрительными. Однако, отметим, что финны веками жили рядом с русскими, заимствуя у них даже слова своего родного языка: от самых простых, серп - sirppi, сапоги - saapas, окно - akkuna, ложка - lusikka, лужа - luosa до самых важных, таких как, например грамота - raamattu или крест - risti… У простого финна никогда не было ненависти к русскому, русский не был для финна поработителем, злым надсмотрщиком… А вот русские всегда относились к финнам чуть снисходительно, несколько свысока… Потому что и страны-то таковой, Суоми, и в помине не было! Было Великое Княжество Финляндское, которое переходило из рук в руки, как разменная монета… Простому финну, как раз, это было абсолютно по kyrpä! А вот финская интеллигенция, испытывая комплекс национальной неполноценности, стала себе придумывать Великую Финляндию…
И интеллигентный юноша, покраснев, сказал нехорошее слово: - Дураки.
- А зовут-то Вас как? - осторожно спросил его я, уже с тоской предчувствую ответ.
- Александр Иванов… но можно, просто Саня…
… Дверь вагона резко распахнулась. Внизу, на рельсах, не доставая крохотной головенкой с выпученными от усердия глазами, стоял порученец комдива…
- Замполит где?! - фальцетом пропищал он.
Ройзман поднялся с нар, элегантно потянулся, поправил фуражку с высокой тульей:
- Я замполит!
- Успокойтесь, Исаак Абрамович, - положил ему руку на плечо подполковник Вершинин. - Он нас не видит…
- Почему это? - удивился немецкий комиссар…
- Да уж так! Полагаю, что нас видят только хорошие люди…, - пожал плечами русский офицер.
- Правда-правда! - подтвердил Петрович. - Уж как я в цеху не изгалялся перед мастером, ан нет! Не видит он меня и в упор, да и шабаш. Впрочем, он меня и при жизни-то не особо замечал… А вот только зашел я в шалман, как буфетчица Клава тут же налила мне стопарик беленькой, накрыла кусочком черного хлебушка… Душевно мы с ней посидели!
- Я замполит…, - стеснительно произнес новенький Саня.
- К Командующему Группы! - с пиететом и придыханием произнес штабной.
Да, Котов не мог назвать себя командиром корпуса… Потому что корпусное управление образовано не было. Более того, 163-я Стрелковая ему даже не была подчинена! Да что там. Она не была Котову и придана… Она его только поддерживала (понимающий штабные заморочки эту коллизию легко оценит)… И потому Котов с презрением ею вообще никак не управлял. В результате у нас был вовсе не корпус из двух дивизий, и не две дивизии, а дивизия и еще одна дивизия…
Вы понимаете, корпус не есть сумма силы двух дивизий, это сумма сил двух дивизий в квадрате! А у нас получился минус… Две системы снабжения, две системы линий связи… Да что там! И свою-то дивизию комдив сумел ИСКРОШИТЬ даже не на полки, а отдельные роты и батальоны, которые героически дрались сами по себе, как растопыренные пальцы. А белофинны били нас кулаком. Крепко сжатым кулаком.
- Знаете, Саня, а я с Вами пойду…, - подхватывая шинель, сказал я. - И не спорьте! Если бы Вас в политотдел вызывали, где у Вас свои, замполитовские дела, меня и не касающиеся, то вот Вам Бог, и скатертью дорожка…А Котов… короче, я с Вами!
- Очень обяжете…, - пролепетал Саня.
… В штабном жарко натопленном "международном" вагоне, который, надо полагать, раньше ходил как не в самой "Красной Стреле", за полированным столом сидел комдив, почему-то в полосатой матросской фуфайке (Её русские называют "тельняшкой". Очень эротично. Прим. Редактора) и командирской зимней фуражке.