Нарком гордо посмотрел на Дашу, но девушка будто и не замечала разводимой им суеты. Задумчиво и пытливо глядела она на горы впереди, прячущие море.
"Господи, - подумал "Штык", приходя в раздражение, - и чего я так выпендриваюсь перед нею?.." Владимир прекрасно знал ответ, но обида была сильнее и горше, она застила правду…
Часом позже разномастная толпа таманцев, громадный отряд в тридцать тысяч сабель, разобрался по три колонны и выступил в поход.
- Песенники, - гаркнул Ковтюх, - вперёд!
Запевалы подкрутили усы, переглянулись. Поворотясь к ним, встряхнули бубнами казаки, ехавшие по бокам бунчужного.
Глухо загудели бубны, и тот в лад вскинул бунчуком, гремя серебряными тарелками да бубенцами. Всё веселей под пальцами и рукоятками нагаек выбивали бубны плясовой перебор, всё громче гремели они и звенели тарелочками да тарелками, когда запевалы, толкнув один другого локтем, разом подняли высокий и разухабистый припев:
Гей, нумо, хлопци, до зброи,
Герц погуляты, славы добуваты…
И старую песню, петую на новый манер, с высвистом, с гиком, под громкий рокот бубнов, подхватили все колонны:
Гей, чи пан, чи пропав,
Двичи не вмираты!
Гей, нумо, хлопци, до зброи!
Нам поможэ вся голота
По усьому свиту
Волю добуваты!
Как будто в лад песне шли кони, тряслись телеги и качались, плыли в воздухе за красным знаменем хвосты бунчуков. Таманская армия вышла в поход.
Раскинулось в степи невеликое сельцо - хаты, плетни, голые сады, сквозистые свечи пирамидальных тополей. Как называлось село, Даша так и не узнала - таманцы, оголодавшие на марше, бросились селян грабить.
Армия налетела, вмиг заполонив кривые улочки и дворы. Крики и ржание захлестнули, забили собой собачий лай, коровье мычание, горластый петушиный крик, детский рёв и бабьи переклики, перепутали всё, смешали в нестройную разноголосицу.
- Бей их! - неслись яростные вопли нападавших и оборонявшихся. - Не оставляй для приплоду!
- Куды?! Твою-то мать!
- Вторая рота, бего-ом!
- Береги патроны, як свой глаз!
- Не допускать до садов, до садов не допускать!
- Запаливай, Тарас! Чого нэма?! Гранатами запаливай та спичками!
- Бей их, христопродавцев!
- При вперед, бильше никаких!
- А-а, с-сволочи!
- Эй, Грицько, слышь… та слышь ты!
- Отчепысь!
- А, мать их суку! Анахвемы!
- Щоб вы подохлы тут до разу!..
И вот поднялись столбы дыма, они рвались вверх, вспухая клубящимися громадами. Дико заревела скотина, поднялся бабий вой, тончая до визга.
- Боже, боже мой… - шептала потрясённая Даша. - Да что ж вы творите? Это же не "белые"!
- Такова народная воля, девочка моя, - вздохнул Антонов. - Народный гнев! Они мстят.
- Кому? - горько спросила Полынова.
- Всем!
Таманцы выбирались из горящего села, хвастаясь добычей. К "Штыку" пристроился Василь Ганжа, командир 1-й роты. Он носил высокую баранью шапку, а воротники куртки, гимнастёрки и нижней рубахи никогда у него не застегивались - грудь была кирпично-красного цвета. На поясе у Ганжи висела пара гранат на длинных деревянных рукоятках, шашка и револьвер, за плечами - винтовка. Видать, слыхал он сказанное Дашей и решил высказаться в защиту товарищей - без злобы, весело даже:
- У нас вышел весь провиянт, барышня. Что же нам - с голоду издыхать? Всю жизнь на революцию положили! А с одной воды тильки живот пучить, хочь вона наскрозь прокипить!
- Я понимаю… - упавшим голосом сказала девушка.
Полынова, Антонов и Ганжа отправились на рысях к левому флангу, где стоял деревянный дом какого-то кулака - добротный, под железной крышей.
- Надо спалить! - тут же подхватился Ганжа.
- Уходить пора, - поморщился "Штык" недовольно, но ротный уже соскочил с лошади и полез через окно в дом. Прошла минута, проползла другая.
Антонов занервничал - был риск нарваться на пулю, пущенную из обреза, но не бросать же Ганжу одного. Да и лошадь без присмотра могла сорвать повод, останется тогда комроты пешим.
Наконец из окон повалил дым, затем, отдуваясь, вылез и сам Василь.
- Едем! - сказал "Штык".
- Погодь, нарком, - осадил его Ганжа, - я ещё конюшню подпалю!
Антонов застонал про себя. Ротный чиркал спички, чиркал одну за другой, а Владимир ёрзал в седле, будто кто ему иголок подсыпал.
Но вот загорелась и конюшня. Ганжа сел на лошадь, и все трое пустили коней галопом.
Вдруг ротный закричал:
- Плётки нет! Там осталась. Мать его в куру совсем и с богом! Поеду возьму!
- На мою! - рявкнул "Штык".
- Надень её себе на…!
Ганжа повернул лошадь и поскакал обратно. Долго он возился в горящей конюшне, разыскивая свою плётку, но отыскал-таки. И все трое бросились догонять уходивших таманцев.
- Владимир, - обратилась Даша к наркому, - скажи мне, пожалуйста…
- Да-да, - с готовностью откликнулся Антонов.
- Вот есть же прекрасный символ рабоче-крестьянской смычки - серп и молот…
- Ну, есть.
- Так зачем же вы цепляете на папахи красные звёзды-пентакли? Это же каббалистика, чёрная магия! Зачем? Сатану призывать?
Антонов снисходительно улыбнулся.
- Серп и молот - символ труда, - объяснил он, - а красная звезда - это символ Марса, знак войны.
- А-а, - протянула Даша, - так вы ещё и язычники…
Нарком обиделся, поджал губы.
- Что за поповские бредни? - сказал он чужим голосом. - И почему, интересно, "вы"? С каких это пор ты стала исключать себя из нашей общей борьбы?
- А где ты видишь борьбу? - горько усмехнулась Полынова. - Лично я пока что наблюдаю одни казни да грабежи. Это ты называешь борьбой?
- Так, а как же ещё можно уничтожить эксплуататоров как класс? - изумился "Штык". - Война жестокая вещь, да, но это оправданная жестокость! Мы просто вынуждены быть беспощадными к врагам рабочего класса.
- Ладно, - устало проговорила Даша, - довольно об этом. Замнём для ясности, как говорит рабочий класс.
Антонов-Овсеенко повозмущался немного и затих, настороженно поглядывая на девушку.
А Полынова ехала и корила себя. Что у неё за язык? Чего ради было выдавать ту неразбериху в душе, которая лишала убеждённости в своей правоте и подрывала устои веры? Но и держать в себе весь этот раздрай она не могла.
Не такой она представляла себе революцию, совсем не такой. Тот великий народный порыв, что смёл царизм и утверждал власть труда, выдохся в пьяную удаль, в злобное торжество и разнузданное буйство маленьких людей. Даша помнила, как кто-то сказал при ней: "Народ-Богоносец оказался серой сволочью", - и как она тогда оскорбилась, защищать кинулась "трудящиеся массы", а стоило ли?..
Революция виделась ей празднеством справедливости, широким маршем вдохновенных борцов, когда могуче гремит "Интернационал" и реют красные флаги, а в жизни всё вышло куда гаже, грубее, пошлее, циничней. Кровяные сгустки на заблёванном снегу… Даше было очень страшно. И очень противно.
И ещё она смертельно боялась очутиться вдруг в холодной пустоте, когда старая вера окажется низринутой, а новая не будет обретена. Или она просто напугана революционными громами? Ахает и причитает, брезгуя запустить руки в выпущенные склизкие кишки, чтобы отыскать сердце спрута и сжать его, сдавить, вырвать?..
Девушка длинно и тоскливо вздохнула.
Таманская армия далеко не ушла - надо же было "оприходовать" припасы, захваченные в безымянном селе. И красноармейцы устроились "на обед" у крошечного полустанка - белая степь вокруг с чёрными проплешинами голой земли, синие горы впереди, а посерёдке станция из тёмно-красного кирпичу.
Кое-кто из толпы заметил с беспокойством, что это опасно - останавливаться на железной дороге, но от него сразу отмахнулись голодные и жаждущие:
- Що такэ будэ? Чи с глузду зъихав, бодай ёго, чи шо!
- Начальник, мать вашу!
- Али в погонах ходил?
- Та вин давно сризав их!
- Та вы послухайте… Що ж лаетесь, як кобели?
- Да пошел ты к такой-то матери!
И заткнулись осторожные, перестали нудить…
…Сена коням было вдоволь. Хлопцы вышибали пробки из винных бочек и щедро лили гранатового цвета струю по мятым кружкам, переходящим из рук в руки, изо рта в рот.
- А моя кружка где? - задала вопрос Полынова, роясь в вещевом мешке. - Не у тебя, случайно?
- Ты ж сама складывала, - заметил Антонов.
- Ну и что? Задумалась и к тебе сунула…
"Штык" развязал свой мешок. Дашина алюминиевая кружка лежала сверху.
- Вот, я же говорила! А ложка где?..
Антонов незаметно вздохнул.
Обед варился в походной кухне, багрово-янтарный борщ наливали прямо в вёдра, каждое на восемь человек, и бойцы уплетали его, дружно стуча ложками. А насытившись, таманцы крутили цигарки и предавались воспоминаниям:
- …Не знаю, хто як, - лениво проговорил рябой "червонный казак" с большими оттопыренными ушами, просвечивавшими на солнце розовым, - а мы своё ахвицерьё у море топили. Выводим туда, где глубже, каменюку на шею - и пинка под зад! Благородия и мыряют, идут ко дну, и ногами, ногами дрыгают. Ей-бо, как червячки на крючочках!
- А мы их в речку поскидалы, - делился опытом товарищ рябого - мордатый, черевистый мужик. - Рассуём по мешкам и - бултых!