ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Мрачно, неуютно в церкви Рождества Богородицы. Скупо теплится в левом притворе лампада перед потрескавшимися ликами учителей словенских Мефодия и Кирилла, да в серебряном паникадиле слезятся догорающие свечи из ярого воску.
Перед стоячим образом мученицы Анастасии на коленях молится, бьёт усердно поклоны Иоанн Четвёртый Васильевич.
В морозном воздухе скорбно перекликаются колокола. Им подвывает придушенным причетом дьячковским стынущий ветер.
Проникновенно молится царь, больно вдавливает два тонких пальца в жёлтый, изъеденный морщинами лоб, в хриплую грудь и в приподнятые острыми углами плечи. Чуть пошевеливаются большие реденькие усы при каждом движении посиневших от стужи чувственных губ:
- Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, душе усопшей рабы твоея Анастасии, злыми чарами изведённой, и сотвори ей вечную память.
Последнее слово вырывается с хлюпающим присвистом, жалко дёргается худощавое тело, и беспомощно свисает на грудь голова.
Каждый год в день поминовения первой жены царёвой в Кремле стоит великая тишина. Только погребальные перезвоны и скорбные моления о душе усопшей витают над теремами и бьются о заиндевелые кремлёвские стены в неуёмной туге.
И все - и близкие, и самые малые людишки - в тот день не касаются ни браги, ни мёда и вкушают пищу великопостную. А в Чудовом монастыре, в тёмных, низеньких кельях, не встают монахи с колен и, вместо пищи земной, до отказа пресыщаются небесным хлебом - покаянной молитвой.
В последний раз открылись царские врата. Из алтаря в чёрной рясе вышел протопоп Евстафий и широким крестом благословил молящихся.
Смиренно приложился царь ко кресту. За ним, не вставая с колен, поползли остальные.
На паперти Биркин накинул на плечи Иоанну росомашью шубу, а Боборыкин, согнувшись до самой земли, подал посох с медным литым наконечником, тяжёлым, как в гневе слово царёво, и острым, как зрачки глаз Иоанновых, испытующе режущих лица бояр, заподозренных в израде.
Поёживаясь и стараясь негромко ступать, пошли близкие за царём по узенькому проходу в жилые хоромы, примыкающие к церкви Рождества Богородицы.
В сенях, у Крестовой, Иоанн обернулся, благословил всех крестом и, кивнув трём близким, зашаркал к трапезной.
Григорий Грязной, объезжий голова на Москве, подхватил шубу, сброшенную царём лёгким движением плеч.
Висковатый подставил резное, в золоте, кресло с орлом на острой вершине спинки.
Грозный расслабленно опустился в кресло и склонил голову на плечо казначея Фуникова.
- Нету со мной моей Настасьюшки светлоокой! Болезнует дух мой, умножились струны душевные и телесные, и нету врача, который бы меня исцелил…
Он поднял отуманенный взор свой на красный угол и продолжал голосом, полным невысказанной, смертельной тоски:
- Взял от меня Бог ту, кто умел со мной поскорбить и утешить в туге великой, и ныне оставил меня единого…
Резко хрустнули туго переплетённые тонкие пальцы.
- Колико времени миновало, а не можно позабыть мне Настасьюшку мою светлоокую!
Окольничий Челяднин тяжко вздохнул.
- Извели, антихристы, царицу нашу. За возлюбление твоё воздали ненавистью премерзкою.
Долго, не отрываясь от плеча казначея и закрыв глаза, Иоанн вполголоса вспоминал о последних днях Анастасии Романовны. С каждым словом голос его крепнул, наливался раздражением и обличительной укоризной.
- Всё Глинские! Всё они, окаянные! - через равные промежутки времени вставлял одно и то же Грязной. - Ихней руки дело-то чёрное!
Не слушая объезжего, царь жёстко выкрикивал в пространство всё, что накипело в его неспокойной душе, й подробно перечислял, что сделал для умирающей.
- Немку-знахарку Шиллинг не пожалел в золотой карете доставить из Риги! Колико лекарей понагнал! А в молитвах извёлся весь - и ничего, и ничего ты, Господи, не допустил до уха своего пресвятого!
Опомнившись, царь покаянно поглядел на образ, перекрестился и перевёл сетования свои с Бога на людей.
- Памятую, было то ещё в юности моей. Бабка моя, Глинская Анна, удумала со чады свои сердца вырывать из грудей человеков и чародейством сим богопротивным вызывать пожары лютые.
Он оттолкнул казначея, шумно встал и заскрежетал зубами.
- И ворвались в те поры, в пожар великой московской, людишки в церковь, схватили в праведном гневе князь-боярина Юрия Васильевича Глинского да поволокли в церковь Успения.
Из-под полуопущенных век вспыхивали широко раздавшиеся зрачки. Пальцы, точно вздрагивающие синие гусеницы, жадно прилипли к посоху.
- И убили его, христопродавца, противу места митрополичья, а кровью помост церковный помазали - тем и спасли от пожара Москву!
Бухнувшись в кресло, Грозный неожиданно затопал ногами.
- Всех бы тогда заедино! Всех бы! Да и вотчины сжечь!
Едва вспышка улеглась, Челяднин будто невзначай вставил:
- От словес твоих пресветлых вспомнилось мне, како помышлял ты пересадить вотчинников на новые земли.
Грозный приподнял острые плечи и внимательно вслушался.
- Аль негоже я замышлял?
- Премудро, царь, яко сам Соломон. Оторвал ты коих земских от вотчин да тем силу их надломил. На чужбине-то не особливо их, слышно, честят. Не ведают, да и ведать не к чему чужим-то, откель родом пришли те князья да чем имениты!
Грозный поджал губы и покрутил орлиным носом своим.
- Ты не тяни. Зрю яз: надумал ты чего-то, Иванушка!
Окольничий застенчиво опустил глаза.
- Не яз един понадумал. С Фуниковым да Грязным мозговали.
И, приложившись к царёву халату:
- Пожалуешь сказывать?
- Сказывай.
- А у опальных, сдаётся нам, не токмо добро и живот, но и крепости с грамоты в пору бы казне отписать.
Наморщив лоб, Грозный тщетно силился понять смысл слов Челяднина.
Фуников устремил на царя простодушный взгляд и продолжал за окольничего:
- Коль не будет у князей грамот, вольны холопи на новые места отказываться.
Грязной понял по выражению лица, какая мысль забеспокоила Иоанна, и, таинственно ухмыльнувшись, разъяснил:
- А кой худородный сядет на господаревы земли да спонадобятся ему холопи, по каждой пригоде разберём и на тех людишек князей опальных запрет наложим отказываться в иные дворы.
В дверь слегка постучались. Фуников бросился в сени и тотчас же вернулся.
- Не потрапезуешь ли, государь?
Иоанн кивнул утвердительно.
Стольник отведал постных щей и варёную рыбу и передал их царю.
Доедая последний кусок, Грозный сбил пальцем крошки с клинышка бороды, ладонью размазал по губам клейкую ушицу и перекрестился.
- Измаялся яз нынче, - лениво протянул он. - Утресь додумаем думу.
Казначей робко напомнил:
- Аглицкие гости утресь белку будут глазеть. Царь оживился.
- Пучки-то прилажены ли?
- Чмутят басурмены те. Давеча толмача присылали: дескать, пожаловали бы белку им, како по чести водится: в пучке, в десятке, две - наигожие - личные, да три похуже - красные, да четыре - того похуже - под-красные, да одну - негожую - молочную.
Ногтем мизинца Иоанн раздражённо ковырял застрявшую в зубах рыбью косточку и что-то соображал. Вдруг он сипло расхохотался.
- Показали бы басурмены милость да перебрали бы все три тьмы пучков! Поглазел бы яз!
И, подробно разъяснив, как подменить лучшие шкурки худшими, прибавил:
- А какие пучки без удуру Ивашка тебе, казначей, для показу подкинет. Слышишь, Иван?
- Слышу, преславной!
- А ещё, государь, воску у нас полежалого сила… - печально вздохнул Фуников.
Царь опустил руку на плечо Висковатого и внушительно заглянул в его глаза.
- На то и дьяки, чтоб извод был бумаге.
Дьяк торопливо взялся за перо.
…А ещё до соизволения государева ни единым людишкам, опричь двора, не вести торгу воском… А паче нарушено будет сие…
И, закончив, на коленях подал Грозному грамоту для подписания.
После ранней обедни Иоанн прошёл через внутренние покои на склады.
- Царь идёт! - громогласно объявил поджидавший жилец.
Работные, закрыв руками лица, попадали на пол.
Фуников стоял у огромной кипы пучков и ухмылялся. Уловив едва заметный знак, поданный царём, он ловко выхватил один из пучков. Грозный внимательно просмотрел и пересчитал шкурки по сортам.
Всё шло так, как было условлено накануне. Фуников ни разу не ошибся и по знаку подавал лучшие пучки, выхватывая их, почти не глядя, из общей кучи.
Деловито проверяя груду конского волоса, щетины, гусиного пуху и кож, царь давал подчинённым последние указания.