* * *
Прямо из церкви Симеон прискакал в новые хоромы свои с гостем, князь-боярином Прозоровским.
Гость, поражённый, замер на пороге обширной трапезной.
- Каково? - кичливо шлёпнул губами хозяин.
- Доподлинно, велелепно! Мне бы умельца такого - ничего бы не пожалел.
И с опаской провёл по крышке стола, на которой были вырезаны искусно стрельцы, преследующие ушкалов татарских.
- А не сдаётся тебе, Афанасьевич, что смерд твой с нечистым спознался?
Ряполовский вобрал голову в плечи и подавил по привычке двумя пальцами нос.
- Споначалу сдавалось. Токмо у того оплечного образа крест целовал холоп на том, что споручником ему - един Дух Свят.
Он развалился в дубовом кресле и ткнул с важной небрежностью пальцем в ларец.
- Трёх холопей наидобрых отдам, коли откроешь потеху.
Насмешливая улыбка шевельнула гладко приглаженные усы Прозоровского. Он уверенно рванул крышку, но тотчас же отскочил в страхе.
- Пищит!
Князь побагровел от гордого самодовольства и заложил победно руки в бока.
- И мне сдаётся - пищит!
Гость вытянул шею и приставил к уху ладонь.
- Пищит, Афанасьевич!
- И то, Арефьич, пищит!
Хозяин придвинул к себе ларец, отогнул нижнюю планку и нажал пружину. Что-то зашипело внутри по-гусиному, попримолкло и разлилось мягким бархатным звоном. Из приподнявшейся крышки ящика высунулась игрушечная голова скомороха.
Прозоровский бросился в сени. В суеверном ужасе он зачертил в воздухе круги и, не помня себя, закричал:
- Не нам, не вам, - диаволовым псам, а нашему краю - яблочко рая! Унеси! Богом молю… Не нам да не вам… Христа ради сгинь, окаянный!
Симеон захлопнул крышку.
- Мы ещё и не такие умельства умеем. Ты бы показал милость, Арефьич, в опочивальню б зашёл.
Гость просунул голову в дверь и угрожающе сжал кулаки.
- Не унесёшь антихристовой забавы - абие скачу к себе в вотчину!
И отпрянул в угол, когда Симеон, не скрывая торжествующей радости, поплыл с ларцем из трапезной.
- Садись, Арефьич. В скрыню потеху упрятал яз. Да ты опамятуйся.
Унизанная алмазами тафья сползла на оттопыренное ухо хозяина. В беззвучном смехе вздрагивали дрябленькие подушечки под глазами и волнисто колыхалась убранная серебристою паутинкою борода.
Они уселись на широкую лавку, наглухо приделанную к стене.
Арефьич приподнял тафью и вытер ладонью лысину.
- Был Щенятев у Курбского.
Симеон торопливо приложил палец к губам.
- Неупокой-то у меня сгинул. Думка у меня - не он ли в подклете в те поры шебуршил.
Прозоровский поджал жёлтые тесёмочки губ.
- Других холопей сдобудешь.
- Не про то печалуюсь. Боязно - вот что. Не подслушал ли молви он нашей да на Москву языком не подался ли?
Гость вылупил бесцветные глаза и крякнул от удивления.
- Ты и не ведаешь ничего? - И, рокочущим шепотком: - Пришёл тот Неупокой к Матвею Яковлеву, дьяку.
Симеон вздохнул так, как будто только что миновал неизбежную, казалось, погибель.
- К Яковлеву, сказываешь, дьяку? - Он откинулся к стене и по-ребячьи подбросил ноги. - Эка ведь могутна Москва, и колико в ней разных дорог, а угодил так, пёс, куда положено.
Прозоровский степенно разгладил бороду и с расстановкой откашлялся:
- А и к Мирону Туродееву угораздил бы, - одна лихва. А и у Кобяка да у Русина - тоже не лихо нам. Что пчёл в дупле, то и людей наших на той Москве. - Хихикнув, Арефьич уже громко прибавил: - Взяли в железы Неупокоя да на дыбе косточки разминали. Чать, уставши с дороженьки молодец. А и с дыбы спустивши, порадовали: дескать, ходит слух от людишек - спознался ты, смерд, со языки татарские.
Они по-заговорщичьи переглянулись и, кривляясь, прищёлкнули весело пальцами.
- Будет оказия - спошлю Матвею в гостинец мушерму чистого серебра.
Арефьич дружески похлопал хозяина по колену.
- Будет оказия! Така, Афанасьевич, оказия будет…
Он встал, неслышно подвинулся к двери, с силой толкнул её и, убедившись, что никто не подслушивает, растянул губы.
- Курбской к Володимиру Ондреевичу захаживал.
- Да ну?
- Вот те и ну! И не токмо захаживал, а и крест обетовал целовать от земских бояр.
Тяжело отдуваясь, Симеон встал и отвернулся к окну. Тычки его зубов выбивали мелкую дробь; по спине будто суетливо скользил развороченный муравейник, а пальцы отчаянно колотили по оконному переплёту.
Гость заёрзал на лавке.
- А ежели лихо - не кручинься: уйдём на Литву.
Передёрнувшись гадливо, он грохочуще высморкался.
- Краше басурменам служить, нежели глазеть на худеющие роды боярские. - И, выкатывая пустые глаза, стукнул по лавке обоими кулаками. - Не быть жильцам выше земщины! К тому идёт, чтобы сели безродные рядом с князьями-вотчинниками! А не быть!
- А не быть! - прогудел клятвенно в лад Ряполовский. - Живота лишусь, а не дам бесчестить рода боярского!
Арефьич притих и скромно опустил глаза.
- Живот, Афанасьевич, покель поприбереги, а сто рублев отпусти.
Весь пыл как рукой сняло у хозяина.
- Исподволь, Афанасьевич, для пригоды собирает князь Старицкой казну невеликую. Авось занадобятся, упаси Егорий Храбрый, и кони ратные да пищали со стрелы.
- Где же мне таку силищу денег добыть?
- А ты ожерелье… Да не скупись - не для пира, поди.
И, запрокинув вдруг голову, повелительно отрубил:
- Володимир Ондреевич, Старицкой-князь, показал милость мне, Курбскому и Щенятеву изоброчить оброком бояр для притору на Божье дело.
Сутулясь и припадая немощно на правую ногу, поплёлся Симеон к подголовнику за оброком, коим изоброчил его Старицкий-князь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пользуясь властью старосты, Васька посылал Онисима на такие работы, в которых принимал участие сам, и неотступно следил за каждым шагом его. Он знал, что веневский отказчик бродит по округе, подбивая холопей идти в кабалу к тульским боярам, и не надеялся на старика, обезмочившего от лютой нужды.
- Не выдержит, - скрипел зубами староста, испытующе поглядывая на Онисима, - продаст Клашеньку в кабалу.
Каждый раз, когда неожиданно исчезали из деревушек парни и девушки, Выводков твёрдо решал пасть князю в ноги и вымолить согласие на венец.
Но дальше курганов он никогда не заходил. Вся решимость рассеивалась, едва вдалеке показывались хоромы боярские. Недобрые предчувствия гнали его назад, к починку, ближе к своим. Возбуждённое воображение рисовало картины, полные мрака и ужаса. Сердце падало при мысли о том, что прямо из церкви, после венца, его жену уведут в подклет для того, чтобы ночью запереть в опочивальне Симеона. Жестокая ненависть охватывала всё его существо.
- Поджечь, - хрипел он, до боли сжимая железные кулаки. - Свернуть ему шею! - Но в мозгу тысячами молоточков насмешливо отдавались бессилие и безнадёжность борьбы со всемогущим боярином.
С каждым днём Онисим становился мрачнее и замкнутее. Он почти не разговаривал с Васькой, а при встречах с дочерью терялся, робел или, без всякой причины, набрасывался на неё с кулаками и бранью.
Выводков не знал, что предпринять. Перед ним было, как казалось ему, три выхода: бежать с невестою в леса, просить боярина отказаться от своего права на первую ночь с молодою - или выдать старика, затеявшего в последние дни шашни с отказчиковыми людишками.
Первый выход представлялся самым удобным и легко выполнимым. Но его резко отвергла Клаша.
- Уйдём, - заявила она, - а что с тятенькой сробит князь? Не можно мне грех смертный принять на себя.
В Успеньев день рубленник неожиданно объявил невесте:
- Иду к боярину тому толстопузому. Вечор споручил он мне все ендовы и мушермы расписать резьбою пригожею да посулил за робь за мою пожаловать меня всем, на что челом буду бить.
Глаза его блеснули робкой надеждой.
Клаша по-матерински перекрестила жениха и без слов ушла из клети в сарай.
Тешата очнулся от шагов и продрал слипшиеся красные веки.
- Лехшает аль не дюже?
Сын боярский осклабился.
- Како помелом всю хворь повымело. Токмо ноженьками покель ещё маюсь.
И кулаком расправил усы.
- Пошто далече присела? Шла бы ко мне.
Девушка доверчиво подвинулась. Худая, вся в кровоподтёках рука жадно обвилась вокруг её шеи. Шёлковый завиток, упавший на матовый выпуклый лоб, забился золотистыми лучиками под мужским дыханием.
- Улыбнулась бы хворому!..
Ей стало не по себе от взволнованного шёпота и горящих, как у кошки, зачуявшей добычу, зеленоватых зрачков.
- Тако, девонька, пришлось сыну боярскому (он особенно подчеркнул последние слова) в кабалу угодить.