4
Ох вы, думы горькие… Ох вы, думы тяжкие…
Перед глазами вновь стоит тот самый, "последний" бой…
В первой траншее мы задержались ненадолго - отбили две атаки, а потом… Потом осколками разорвавшегося поблизости снаряда повредило пулемет. Без станкача удержать позиции было невозможно. Подошедших близко немцев забросали гранатами и отошли, на ходу заваливая ходы сообщения рогатками с колючей проволокой…
Следующая моя позиция была у капонира траншейной пушки Гочкиса. Присев на дно окопа, я хотел было набить автоматные магазины патронами, да не вышло - руки дрожали…
Здесь меня нашел вестовой от командира роты.
- Принимайте командование, вашбродь, - сипло кричал солдат, перекрывая грохот разрывов. - Господин поручик в беспамятство впал. Оглушило его и контузило… Но, кажись, оклемается. За него там фельдфебель Лиходеев остался.
Веселый разговор!
Казимирского приложило, и я теперь командую ротой. Точнее, тем, что от нее осталось…
По сути, у нас два опорных пункта обороны - это пулеметные гнезда второй траншеи. Два "максима". На нашем фланге еще и 47-миллиметровка, до кучи. Вот и воюй как хочешь.
А немцы лезут и лезут. И останавливаться не собираются!
Опять лежу без сна…
Уже светает - летние ночи коротки…
За окнами легкий ветерок шумит в кронах деревьев, а мне почему-то вспомнилось прекрасное стихотворение Николая Гумилева:
Углубясь в неведомые горы,
Заблудился старый конквистадор,
В дымном небе плавали кондоры,
Нависали снежные громады…
Навеяло, однако, печальным событием: два дня назад умер один из моих товарищей по несчастью, а точнее - сосед по палате штаб-ротмистр Путятин…
Я знал этого молодого жизнелюбивого парня всего около недели, но его характер, мужество и неугасимый оптимизм останутся для меня примером на всю жизнь…
Двадцатипятилетний Сергей был старшим сыном князя Михаила Сергеевича Путятина - начальника Царскосельского дворцового управления.
С многочисленными осколочными ранениями он был доставлен в Варшаву за неделю до меня.
Несмотря на раны Сергей вел себя как тот самый конквистадор - был дерзок и спокоен, не знал ни ужаса, ни злости. Вспоминал балы и женщин, пел романсы…
Поначалу мне показалось, что это у него истерическая реакция на стресс, связанный с ранением. Но пару дней спустя понял, что этот ироничный брюнет действительно таков, как он есть, на самом деле…
Сергей с превосходством местного старожила дал шутливые характеристики госпитальному медперсоналу. Доктора, мол, - счастливые теоретики, наконец дорвавшиеся до практики. Их и в поварята взять зазорно, потому что он, князь Путятин, с ножом и вилкой и то лучше управляется, чем доктора со своими ланцетами.
Сестры милосердия тоже удостоились нелестных эпитетов в свой адрес. Молоденькая Елена Адамовна - средоточие мистических противоречий (барышня действительно напоминала героиню Марины Дюжевой из фильма "Покровские ворота": "Я вся такая внезапная. Такая противоречивая вся…"). Баронессообразная пани Ядвига - несгибаемая сострадательница (она сострадала исключительно при помощи мимики и слов, избегая при этом каких-либо действенных методов помощи раненым. В лучшем случае поправит подушку, принесет отвар из ромашки или попросту позовет доктора). И наконец Зоя Кондратьевна - невеста героя (кокетливая, влюбляющаяся и боящаяся, что в нее все влюбятся: ей-то нужен непременно ГЕРОЙ).
До последнего неунывающий Путятин общался с нами, поддерживая в трудную минуту. Несмотря на то что сам он - умирал. Я уверен - Сергей это понимал и чувствовал, но оставался верным себе.
Когда Смерть пришла за ним, вряд ли он предложил ей "поиграть в изломанные кости" на манер старого конквистадора. Скорее всего - пригласил выпить и расписать пульку…
Гумилев, кстати, тоже, наверное, воюет. В нашей истории он один из немногих поэтов, кто отправился на фронт добровольцем, вместо того чтобы сидя в тылу слагать патриотические стихи. Был отчаянным кавалеристом, имел награды: Георгиевские кресты 3-й и 4-й степени.
Неожиданно промелькнула крамольная мысль: "А вдруг - погиб…"
Нет! Ерунда все это! Будем надеяться, что он переживет эту войну, и я вместе с ним.
Там, глядишь, встретимся! Как говорится, "пути Господни - неисповедимы"…
5
Я вновь окунулся в воспоминания о том бое… О моих товарищах и сослуживцах, павших в тот страшный день… Слишком дорого мы заплатили за то, чтобы удержать эту позицию меж двух озер.
Слишком много людей погибло… Знакомых мне лично русских людей!
На меня накатила невыносимая печаль, в горле запершило, к глазам подкатили слезы… Я сжился с этими солдатами. Делил с ними все тяготы войны и походов. Ругал, хвалил, учил…
Ротная книга стала для меня не просто отчетным документом, а практически - семейным альбомом…
Но, черт возьми, они не канули в небытие, а навсегда остались в моей памяти такими, как я их запомнил: такими разными, но простыми и настоящими.
Я словно иду вдоль строя на утренней поверке, вглядываясь в лица, стараясь запечатлеть их как можно лучше…
А они…
Они смотрят на меня: кто-то - серьезно, кто-то - с усмешкой, кто-то - с грустью…
- Ничего, вашбродь, ты там держись! Не раскисай! Зря мы, что ли, тут головы свои сложили? Ты уж выздоравливай поскорей да верни немцам должок…
- Ничего, братцы… Они еще заплатят мне за все… По максимальному курсу!!!
Немцы накатывали волнами, и мы яростно отбивались на пределе сил! В какой-то момент противник прорвался во вторую траншею, но вновь был отброшен.
Нас оставалось все меньше и меньше.
Вот пуля нашла немолодого степенного калужанина Дятлова.
Упал, пронзенный штыком, наш подрывник-любитель Белов. Когда немцев отбили, он был еще жив, и Савка наклонился осмотреть его рану. Открыв глаза, раненый посмотрел на меня ясным взглядом и проговорил:
- Убили меня, вашбродь… Как есть - убили… Вы уж отпишите жене моей Евдокии, что так, мол, и так… - Глаза умирающего закрылись, и он уронил голову на грудь…
И опять бой…
Автомат перегрелся и заклинил - я выхватил из кобуры браунинг. Стрелял, командовал что-то, бросал гранаты, ругался…
Потом меня оглушило, и несколько минут я пребывал в окружении звенящей тишины. А кругом гибли люди…
Мой вестовой - добродушный увалень Палатов - лег на гранату, спасая нас от неминуемой гибели. Другому вестовому - шустрому и плутоватому Жигуну - осколком снаряда оторвало по локоть левую руку.
Я навалился на дрожащего от шока солдата и резво перетянул культю ремешком от бинокля, приговаривая: "Давай, держись!" - стараясь при этом не глядеть в его выпученные от ужаса и боли глаза. На обрубок руки смотреть было не так страшно…
Убило пулеметчика, и мне пришлось встать к "максиму". Размытые серые фигурки появлялись в прорези пулеметного щитка, так и норовя соскочить с мушки.
Я стрелял - фигурки пропадали, но потом вновь возникали…
И я вновь стрелял…
Огонь пулемета жег глаза, а в голове крутилось легендарное: "В очередь, сукины дети! В очередь!"
От вибрации руки почти не чувствовали рифленых рукояток "максима", и казалось, что грохочущий, пышущий жаром станкач стал продолжением меня самого…
Савка, вставший ко мне вторым номером, что-то возбужденно кричал, указывая влево. Разворачиваю ствол и:
- Тра-та-та-та-та… Тра-та-та-та… - и только стреляные гильзы сыплются из-под щитка…
- Вашбродь! Вашбродь!
- Цыц! Ленту гляди!!!
Фух… Отступили… Перерыв на обед?
К нашей группе пробились Акимкин с Гусевым и еще с полдюжины гренадер - почти все раненые, но с оружием в руках и готовые сражаться до конца.
Я с некоторым облегчением уступил пулемет более опытным специалистам, сел на дно траншеи и перезарядил верный браунинг…
Потом нас все-таки выбили из второй траншеи, но тут подошла двенадцатая рота, и мы, контратаковав, полностью очистили окопы от немцев…
Тогда погиб мой "почти что друг" прапорщик Платон Остроумов - пуля-дура ударила его в грудь… Он остановился, покачнулся, приложил руку к ране, поднес окровавленную ладонь к лицу и неловко, боком повалился на дно траншеи.
Двенадцатая рота под командованием поручика Павлова заняла передовую траншею по фронту и изготовилась к обороне.
А остатки десятой роты собрались у нашего с Казимирским блиндажа.
Кругом разруха и смерть…
В полузасыпанной траншее вперемешку лежат трупы в русской и германской форме.
У входа, прислонившись плечом к стенке окопа, сидел самый молодой солдатик из нашего пополнения - курносый голубоглазый Лаврушка… Мертвый… На его бледном лице застыло удивленно-испуганное выражение…
В самом блиндаже среди убитых немцев, навалившись грудью на телефонный аппарат и сжимая в окровавленной руке наган с пустым барабаном, лежал унтер-связист Токмаков. Он до конца защищал свой узел связи от врагов…
Но были и живые: Акимкин с Воскресеньевым, Гусев, великан Степан Степанов с ручным пулеметом в руках, взводный унтер Рябинин с окровавленными бинтами на голове. Всего - двадцать пять человек.
В их числе, слава богу, был и Кузьма Акимыч Лиходеев - грязный, в изорванной гимнастерке с красными от крови рукавами, но с задорно торчащими "тараканьими" усами на закопченном лице…