Не сумев разбить строй оставшихся девяти машин, "спитфайры" отвалили в сторону, видимо, в поисках более легких целей.
Атаки на них больше не повторялись. Но даже простой взгляд на окружающее "Грифон" небо давал представление о масштабах развернувшегося сражения. Кругом, куда ни кинь взгляд, мелкими группами и в одиночку летели бомбардировщики. Многие поврежденные, с трудом, отставая от товарищей, дымя сдающими моторами. "Спитфайры" действовали все агрессивнее, подтягивались и "харрикейны", атакуя ослабленные "боксы".
- Еще четверть часа, и дивизию подерут на одного к десяти, если не больше, - с мрачным юмором заметил Кюссель.
- Дотянем до воды, там встретят, - стараясь говорить ровно и не сорваться, ответил Карл.
- Боже, вот они, вот они! - воскликнул кто-то по радио. Карл крепче сжал рукояти штурвала, ожидая новых атак, но сразу же понял, что на этот раз вести оказались добрыми.
Впереди темнела узкая чернильная полоска воды - Пролив, а от него неслись стремительные черные точки. "Люссеры" снова брали больших парней под свою опеку.
- Ганс, ты погляди. Эй, Кюссель, ты уснул что ли?
Штурман-бомбардир с трудом оторвал взгляд от карты.
- Да нет, просто смотрю, как мы шли. Нехилый крюк наш Герман дал.
- В нашей девятке - трое чужаков. От "пятнахи" "шестерка" домой идет. Причем у Шмидта повреждения. Хорошо, если до береговой линии дотянет.
- Значит, опять нас побили?
- Не побили. Они несколько бомбардировщиков, конечно, на свой счет записали, а мы завод разбомбили. - Карл сам не знал, хотел он утешить себя или остальных. Как бы то ни было, получилось плохо.
На берегу Канала с биноклями стояло несколько человек. Рихтгофен нервно мерил шагами небольшую площадку, на которой располагались офицеры его штаба.
- Ну что там? Какие потери?
- Пока неизвестно.
- Не врать, - коротко отрезал Барон.
- Пока точно неизвестно, - поправился стушевавшийся офицер. - Но ребята Остермана там рядом крутились, посчитали - как минимум три процента безвозвратных.
- С учетом тех, кто не дотянет, разобьется при посадке и просто невосстановим, будет не меньше пяти, - подытожил Рихтгофен. - Опять двадцать вылетов на потерю.
- В ночь? - спросил один из спутников. - Иначе останемся без самолетов.
- Нельзя, - ответил Барон после секундного молчания. - Нельзя. Ночные бомбардировки без точной привязки и радиомаяков бесполезны. Только как пропаганда, притом дорогая.
- Днем нельзя - проценты зашкаливают, ночью нельзя - бесполезно. Что же делать? - вновь спросил собеседник. - Что мне сказать Хейману?
- Пока не знаю, - отозвался Рихтгофен, не отрываясь от дивизии, распадающейся на отдельные звенья, заходящие на посадку. - Не знаю… Мы в вилке, которая происходит от технической недостаточности. Чтобы действовать днем, нужно больше истребителей сопровождения с большим радиусом действия. Чтобы бить ночью, нужно переоснащать всю радиолокацию и вводить специальные группы наводчиков. С тем, что у нас сейчас, мы не добьемся успеха ни так, ни этак.
- Это неприемлемый ответ, - жестко возразил спутник.
- Какой, есть, - в тон ему ответил Барон, оторвавшись от зрелища самолетов, и задушевно продолжил, - как говорил мой покойный отец, если бордель перестает приносить доход, бесполезно переставлять кровати, нужно менять девочек.
Второй поперхнулся, остальные как по команде уставились в разные стороны, тщательно изображая глухоту и немоту.
Рихтгофен отвернулся, давая понять, что разговор закончен, и снова уставился в небо.
Вечерело. Солнце уже спрятало нижний край за горизонтом, окружающий мир окрасился в багровые тона. Вода в проливе отливала обсидиановой чернотой, отражая красноватые отблески. Прямо над группой, не выше полусотни метров, с воем прошел "Грифон", охваченный пламенем. Неуправляемая машина, подобно огненному ангелу, тяжко врезалась в землю в километре от береговой линии и развалилась на части, без взрыва.
Барон все с тем же непроницаемым лицом смотрел на небо.
Небо, по которому в сопровождении истребителей ползли домой израненные тяжелые бомбардировщики.
Глава 8
- Приветствую вас, господин премьер-министр.
- Здравствуйте, Невилл.
Черчилль исподлобья изучал своего предшественника и его спутника.
Чемберлен был как всегда вежлив, строг, прям и прямо-таки вызывающе церемонен. Но искушенный взгляд Черчилля безошибочно выхватывал мельчайшие признаки глубокой неуверенности. Горделивая осанка утратила естественность, движения приобрели легкую суетливость, а главное - необратимо изменился взгляд. Много лет Невилл Чемберлен взирал на мир с легкой усталостью и естественным превосходством представителя могущественного класса, человека, облеченного большой властью и почетной ответственностью. Теперь это превосходство и сила власти ушли, несмотря на все старания показать силу и гордость, бывший премьер выглядел жалко.
- Я также приветствую вас, господин премьер, и выражаю свое глубокое почтение.
Джеймс Эттли, посол Британии в США, достаточно молодой, но в высшей степени перспективный, наоборот, был стилен и безоблачно беззаботен, почти легкомыслен. Легкая, даже легчайшая небрежность в одежде, белоснежный краешек носового платка, выглядывающий из кармана на миллиметр дальше положенного, беззаботный взгляд и легкомысленный тон. Он смотрел на встречу титанов, словно через стекло, как бы не имея к ней никакого отношения, поигрывая пижонской тросточкой. И тщательно выстроенный образ "беззаботный денди на светском приеме" откровенно нервировал Премьера. Черчилль слишком хорошо знал истинную сущность Эттли и не сомневался, кто в этом дуэте будет орудием главного калибра.
Гости явились без предупреждения, домой, нарушив все нормы этикета, да еще и спозаранку, в священное время завтрака. Но выбора не было, оставалось лишь принять их.
- Взаимно, коллега, взаимно. Прошу вас.
Он повернулся спиной к визитерам, с точно рассчитанной скоростью и краем глаза заметил, как Чемберлена передернуло от такой вопиющей невоспитанности, почти открытого оскорбления. "А поделом, - злорадно подумал премьер, - нечего заявляться с утра пораньше и отравлять весь день".
Они проследовали через полутемный дом, по анфиладе мрачных залов. С началом войны Черчилль отказался от приемов, гостей и сократил штат слуг. По сути, в немалом особняке постоянно проживало не больше десяти человек, включая прислугу и личную охрану.
Увидев, куда их привели, Чемберлен потерял остатки выдержки.
- В столовой? Вы примете нас в столовой? - севшим голосом спросил он, не веря своим глазам, в растерянности остановившись перед огромным дубовым столом.
- Да, - просто и буднично ответил Черчилль. - Почему бы и нет? Вы отвлекли меня от завтрака, а учитывая обстоятельства визита, не думаю, что вы принесли мне вести государственной важности. Присоединитесь к трапезе?
Он бодрым шагом обогнул стол, занял место во главе и изобразил на лице деятельное внимание.
Чемберлен все так же стоял, как памятник павшему викторианскому величию, и пребывал в откровенной растерянности. Эттли с прежней беззаботной усмешкой взирал на премьера из-за плеча патрона, но в его улыбке на мгновение промелькнуло что-то неуловимо нехорошее и настораживающее. Словно волк выглянул из под овечьей шкуры. Выглянул и немедленно спрятался вновь. Он прекрасно контролировал себя, лишь неспокойная, танцующая в его пальцах, словно живая, трость выдавала глубоко скрытые эмоции.
- Уинстон, вы проявляете неуважение… - неуверенно начал Чемберлен.
- Проявляю, - тут же подхватил премьер, наслаждаясь неповторимой гаммой эмоций, которые гость уже и не пытался скрыть.
- Но позвольте спросить… - тот уже явственно закипал.
- Позволю, - деловито отрезал Черчилль, наливая себе коньяку. - Я проявляю к вам неуважение по вполне простой и очевидной причине. Потому что я вас не уважаю. Притом давно.
Танец трости остановился, ее тонкий металлический наконечник со стуком ткнулся в паркет. Лицо Чемберлена пошло пятнами, губы задрожали. Он попытался выпрямиться еще больше и расправил плечи, словно ища в осанке защиту от явного и ничем не прикрытого вопиющего оскорбления.
- Да, всегда мечтал это сказать, - как бы сам себе сказал Черчилль, уютно устроившись, насколько это было возможно в деревянном кресле с высокой резной спинкой. - Мой добрый друг и коллега, я вас совершенно не уважаю. Почему - не вижу смысла объяснять. Наши дебаты и разногласия давно стали притчей во языцех.
- В таком случае, я не смею более пребывать в этом доме и продолжать… продолжать общение с таким человеком, как вы. В какой бы то ни было форме! - резко отчеканил Чемберлен, развернулся на каблуках ("А военная выправка-то еще осталась", - отметил премьер) и, печатая шаг, покинул столовую, не обернувшись.
- Так уходит старая гвардия, - заметил Черчилль, на сей раз обращаясь к Эттли. - Проходите, Джеймс, садитесь, поговорим.
Вся разболтанность и беззаботность слетели с Эттли, как осенняя листва, в один момент. Не чинясь, посол сел напротив Черчилля, ловко пристроил трость и выжидательно поднял бровь.
- Вы жестко играете, господин премьер-министр, - хорошо поставленным голосом сказал он. - Мои американские коллеги сказали бы - "гнет с ходу и без отката".
- Ох уж эта американская провинциальная прямота. Впрочем, по сути, сказано верно.
Эттли чинно сложил ладони, как примерный ученик перед строгим учителем, чем не обманул премьера, по-достоинству оценившего и показное смирение, и цепкий, жесткий взгляд.
- Позвольте полюбопытствовать, что вызвало такой суровый напор? Старик этого не заслужил.