Ведь мне скоро сорок, через каких-то три с половиной года, значит, и ей – больше тридцати! Кто же носит банты и косички в таком возрасте?
А у нее не только косички.
Ей едва ли пятнадцать лет!
Да. Если у меня выпускной, значит, ей четырнадцать.
И когда она улыбается, мне становится… о, это чувство не описал еще ни один эпилептик!
Но вдруг страшно. Горько. Безнадежно.
И я говорю, но у меня сухие губы, они едва шевелятся, и слова протискиваются с трудом.
– Лейла… ты… я… ты и я… знаешь… нас… больше нет… мы…
– Нет. Нет! Это неправда!!! Этого не может быть!!! Посмотри вокруг – весна, май, солнце, цветы! Юность! Любовь… я тебе никогда не говорила, но… ты ведь сам понимаешь, ты чувствуешь. Ты и я. Все будет хорошо! Разве может не быть? Разве может? Что же такое должно случиться? Что такого может случиться, чтобы вот так все закончилось – и весна, и май, и любовь, чтобы никого больше не было, чтобы любовь стала только память, чтобы мы остались только память, чтобы не вышли из этого двора, а здесь, навсегда, почему, что, что, что случилось, милый, милый, ми-лый!!!…
И теперь уже она плакала, слезы текли по ее белому, белому лицу, из синих глаз, и синева затуманилась, а я ничего, ничего не мог.
Тогда пришли они.
И Адам встал слева от нее, а Артур встал справа.
Они были не в школьной форме. Они были одеты, как солдаты. Их камуфляж был разорван и залит кровью.
– Пойдем, сестра.
Артур подал ей руку, набросив на свою ладонь платок, чтобы не касаться ее ладони. Она оперлась на его руку и встала.
Почему они уводят ее! Куда?!!
И я вскочил, я хотел крикнуть:
– Отставить!
Она обернулась и посмотрела на меня через плечо. Она снова улыбалась, ее глаза сияли, синим, синим, синим! Они шли в парк. Я смотрел в парк.
У каждого дерева, прислонившись, стояли.
И некоторые держали в руках рации, они говорили с кем-то по рации, а у двоих не было раций, и они протягивали пустые руки.
И все время кто-то стрелял, и в небе было уже целых два солнца, но ни одно из них не грело, и холод, сырой, коварный, пронизывал до костей. И меня начала бить крупная дрожь, но это от холода. Это от холода, доктор.
И я услышал звонок.
И пришел в сознание.
Это была всего лишь большая перемена, а сейчас дети бежали на урок, школьные двор и парк опустели.
И я тоже ушел.
Как я себя чувствовал?
Меня немного тошнило.
А это место, доктор… никто не знает, но это странное место. Надо сообщить куда следует. Рядом школа, дети. Надо поставить забор. Хорошую ограду. И электрический ток. Они там. Они все – там! Понимаете? Они до сих пор там, все остались. Только меня нет. А я? Я не хочу, доктор. Я не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу…
Нет-нет. Все хорошо. Я спокоен. Ничего не надо. Завтра я приду в это же время. До свидания.
Что было дальше со мной? Где я был, чем занимался после Шалинского рейда, после бегства из Шали?
За пару дней мы, шестеро, остатки Шалинского истребительного батальона, добрались до условленного пункта в горном Веденском районе. Где батальон был, если можно так сказать, расформирован. Мне не дали руководить другим боевым подразделением. Видимо, как полевой командир я зарекомендовал себя не лучшим образом. Или сработала протекция дяди, как всегда. Меня сделали связным.
В крупных боестолкновениях я больше не участвовал. На мою долю досталось только несколько мелких стычек. Я не раз был на краю, в одном шаге от смерти. Как тогда, в лесу над рекой Басс. Бывало, ночевал в лесу и совершал рейды с боевыми подразделениями. Иногда оставался в домах у наших людей. Чаще всего я пробирался от одной чеченской части к другой, через территорию, занятую федералами. Нес сообщения, распоряжения и планы ГКО – устно, записанными в моей памяти.
Но и этот период моей боевой биографии скоро подошел к завершению. Через несколько месяцев закончилась война. Как война. Как я понимаю это слово – война. Это когда сражаются две армии, каждая из которых занимает свою территорию. У Ичкерии не осталось больше ни армии, ни территории. Боевики перешли на подпольное положение. Стали партизанами. Диверсантами. Террористами.
И мне нашлось новое применение.
И снова меня протолкнул Лечи. В последний раз. Успел, перед самой смертью. В августе 2000 года Лечи погиб. У селения Белгатой, не знаю, как его туда занесло, столкнулся с федералами. По сообщению российских властей, группа из одиннадцати боевиков во главе с полевым командиром, известным под кличкой "Профессор", была полностью уничтожена.
Тогда, в Шали, после попытки взять комендатуру, я с батальоном отошел к своему КП, в школу. Я сидел в директорском кабинете, и один боец, уже не помню, как его звали, занес чемодан Арчи.
– Майор, это вещи Дениева. Что с ними делать?
– Оставь. Я посмотрю.
Я задумался. Отдавать родственникам нельзя. Сообщать о его смерти… если они не узнали сами, то, может, так оно и лучше для них…
Открыв чемодан, я нашел документы, деньги, фотографии родных – все это засунул к себе в карман. Остальное запихал обратно и задвинул чемодан под стол.
Только на точке сбора, в Веденском районе, я вспомнил о своих документах. И не нашел их. Правильно. Ведь я оставил свои документы в кармане куртки, которой накрыл тело Арчи. Зато я нашел у себя документы на имя Артура Дениева. Вышло так, что мы с ним поменялись документами. И жизнями. Но тогда я еще не знал.
Мою настоящую личность перед встретившими нас лесными братьями засвидетельствовали бойцы из батальона. Перед ГКО – Лечи, с которым мы еще виделись, коротко, пару раз. Лечи предложил использовать документы и легенду Артура для передвижения по территории, занятой федералами.
Как выяснилось позже, Дениева похоронили за меня. Похоронная команда из мечети нашла на нем документы и внесла в списки мертвых Тамерлана Магомадова.
Об этом сообщили моим родителям. Раньше, чем я смог передать весточку, что жив. Я не успел… сердце матери не выдержало. Отец превратился в седого немощного старика…
И я виноват в этом. Один только я.
Почему я продолжал делать это? Во что я верил? Чего мы могли добиться?
Ни во что я не верил, уже давно. Просто… у меня не было выбора.
У меня действительно не было выбора.
Те несколько месяцев, которые я провел в Чечне сразу после боя в школе, когда я был связным у "лесных братьев", какой тогда у меня был выбор? Вернуться домой? Сказать: я тот самый Тамерлан Магомадов, один из участников рейда на Шали, да не просто участник, а полевой командир, майор национальной гвардии Ичкерии? Сколько бы я прожил после этого?
Вы скажете, что можно было перейти на сторону федералов. Таким перебежчикам иногда гарантировали жизнь и свободу. Иногда… а чаще отправляли умирать в Чернокозово, если не убивали сразу, где-нибудь на задворках расположения военной части.
Сохраняли жизнь тем, кого считали имеющим влияние. А я был никто. Мое командирство и майорство – все только от Лечи. Никакого клана или банды, что пошла бы за мной, не было. Со мной никто не стал бы церемониться. Просто прихлопнули бы, как муху.
Я прятался в лесах, служил связным у боевиков. И это не было ни осознанной борьбой, ни героизмом. Только тактикой физического выживания, здесь и сейчас. Как бы подло это ни звучало. Но я буду честным, я скажу – именно так. Я просто хотел выжить.
А все, во что я верил, рассыпалось у меня на глазах. В этом самом лесу. В "лесу".
Мы говорим, что скрывались в лесах и горах. Но это метафора. Это такая же метафора, как "подполье", – не всегда подпольщики прячутся в подвалах, они могут жить и на чердаках и даже в обычных домах и квартирах. То же и наш "лес".
Знаете, жить в лесу очень неудобно. Это совсем не романтично. Бывало, мы по несколько дней кряду спали на земле, подстелив только хворост и куртки. Простываешь сразу. Федералы искали нас по синякам от приклада автомата на левом плече. Но можно было проще: полный нос соплей выдавал партизана с потрохами.
В лесу нет горячей воды. Можно вскипятить на маленьком костре, боязливо разведенном в лощине, чтобы дым не указал на наше месторасположение, котелок для чая или лапши. Но согреть пару ведер нереально. Поэтому никакой помывки. И на третьи сутки от тебя воняет, тело чешется, одежда в грязи.
Еда. Сухие пайки: сникерсы, сгущенное молоко в жестяных банках, сухари. Даже такую еду надо как-то добыть. Проще всего купить. Но для этого нужны деньги. А откуда они возьмутся? Ичкерия всегда была бедной страной. Когда Ичкерия поселилась в лесу, она стала совсем нищей. Финансирование ичкерийских отрядов было более чем скудным.
Мы могли рассчитывать только на поддержку мирного населения. Мы и рассчитывали. Но поддержка эта становилась все меньше, день ото дня.
При каждом удобном случае мы наведывались в населенные пункты: чтобы поспать по-человечески, на кроватях, помыться горячей водой, нормально поесть. Да, свои люди, сочувствующие, у нас были везде. И сначала их было много. Но вопреки ожиданиям, что террор федералов будет увеличивать число наших сторонников, их ряды, напротив, таяли.
Все чаще перед нами закрывали двери. Мрачный хозяин дома выходил ночью на наш стук, плотно прикрыв дверь за своей спиной. Отводя глаза в сторону, он просил нас поскорее уйти. У него семья, дети, старые родители…
И хорошо еще если так.
Бывало и по-другому. Как в Сержень-Юрте.