Я ничего не боялся. Поэтому сказал:
– Надо отступать. Мы, все вооруженные формирования, должны покинуть Шали.
И тут взвился какой-то юноша в зеленом берете. Не шалинец, я и не знал его. Из каких-нибудь служб безопасности или личной охраны префекта.
– Это тебе не твоя родная Россия! Мы не можем драпать, как русские от немцев, до Урала и Сибири, а потом отвоевывать все обратно. За нами нет ни Урала, ни Сибири. Если мы отступим на два шага назад, то уже упремся в конец своей страны. Мы должны сражаться, за каждый метр, как Халид сказал. И умереть, если надо! Как настоящие чеченцы!..
Халид – мусульманское имя Масхадова. Юноша усмехнулся и добавил презрительно:
– Ты не поймешь. Ты же сам почти русский.
Присутствующие замерли. Может, ждали, что я выхвачу свой пистолет и начну стрелять в оскорбителя. Но я спокойно выслушал героя и ответил:
– Я рад, что ты так хорошо выучил чеченский язык. И чеченские обычаи. И даже стараешься научить нас, как нам быть настоящими чеченцами! Твой прадед, который пришел в Шали из Дагестана пасти баранов и убирать навоз, наверняка обрадовался бы, если бы смог видеть, каким его потомок стал убежденным чеченцем!
Оказалось, что я попал в точку. Герой оказался из некоренной семьи. И сам, конечно, помнил об этом. Его лицо побелело от ярости и бессилия. Я продолжил, обращаясь уже ко всем присутствующим:
– Наши предки уже видели таких вдохновителей на священную войну, которые воевали до последнего чеченца, а потом сдавались русским в почетный плен, предав тех, кто поверил им. И почему-то они всегда приходят к нам из Дагестана!
Все поняли, что я говорю про имама Шамиля.
Это было второе нечаянное попадание в точку. Оказалось, что провокатора зовут так же – Шамиль. Я услышал, что так его одернул префект, когда герой вскочил с бешеными глазами.
Собрание смеялось. Это было самым лучшим исходом для меня, самым худшим – для молодого Шамиля. Он понимал, что проиграл. Теперь, даже если он застрелит меня, в памяти людей останется, как он был осмеян. Победить слово можно только словом.
Шамиль постарался сохранить достоинство и процедил сквозь зубы, садясь:
– Ты много болтаешь. Посмотрим, каков ты в бою. Если, конечно, не спрячешься под юбкой у своей мамаши.
– Посмотрим, товарищ. Будет надо – повоюем. И я, и ты. Но сейчас нам лучше уйти из Шали, чтобы русские не разбомбили город.
Было еще высказано мнение, что мы можем остаться в городе. Закопать оружие в огороде, спрятать форму в коровнике. Как-то так. Но большинство военных и силовиков приняло это предположение с усмешкой. Понятно было, что сдадут. Причем сдадут свои, близкие соседи и далекие родственники. Кто из-за личной обиды, кто из зависти или просто так, по привычке доносить властям.
И ведь так и случилось. Позже рассказывали, что русский комендант уже криком кричал, что не будет больше никого принимать, что ему надоело разбирать доносы! Тогда энтузиасты записывали свои доносы на тетрадных листках, заворачивали в них камни и кидали через забор к русским оккупантам.
Была еще проблема неисполнения прямого приказа президента: оборонять Шали.
И тогда я озвучил свою идею.
– Птицефабрика.
– Что?..
– Мы оставим Шали, но не разбежимся. Мы займем позиции на заброшенной птицефабрике. Вывод вооруженных сил нужно сделать демонстративным, при свете дня, чтобы как можно больше людей, среди которых обязательно есть осведомители русских. И лучше в сторону гор, на Сержень-Юрт. А потом тайно сконцентрируем силы на птицефабрике. Так мы и выведем из-под удара мирное население, и не нарушим приказ ГКО.
Мой план был принят.
И мы оставили Шали без боя.
Днем, на грузовиках с зелеными флагами, в полном вооружении, все силовики – а набралось вместе с моими добросовестными резервистами более трех сотен человек – мы отбыли по дороге на Сержень-Юрт. Пункт сбора был в центре Шали, и все видели наши приготовления и отъезд.
За Сержень-Юртом, в лесу, мы сделали остановку. Разбились на группы и с наступлением ночи кто пешком, кто на машинах с выключенными фарами стали скрытно возвращаться и просачиваться к полуразрушенным корпусам заброшенной птицефабрики, что по дороге на Старые Атаги.
К концу следующего дня сбор птичьего войска был окончен. Из трех с лишним сотен на место пришли только чуть более ста бойцов.
Да, господин адвокат, я боялся разоблачения и решил вылетать не из Грозного, а из ингушского аэропорта Магас. Чуть меньше шансов, что меня там будут ждать. Паспорт? У меня прекрасный паспорт. Фотография моя, когда советский паспорт меняли на российский, то я предоставил свою фотографию. Девушки в паспортном столе ничего не заметили. Если у них в деле и были старые фото Дениева, они не увидели большой разницы. Не сказал бы, что для них мы все на одно лицо. Но Дениев был из моего тейпа, даже родственник, какой-то далекий. Потому ли, или просто совпадение, но у нас похожая внешность.
Да, я знаю, доктор считает, что это был приступ шизофрении. Моя бредовая вторая личность погибшего Тамерлана Магомадова завладела сознанием. На самом деле мне нечего было бояться – я действительно Артур Дениев, это подтвердили все экспертизы. Хорошо, пусть эта версия будет основной для защиты.
А Ризван, который донес на меня в ФСБ, позже сам признался, что перепутал: у меня и у Тамерлана очень похожая внешность, я знаю.
Но я действительно поехал в Магас. Я пришел в центр Шали и договорился с таксистом. Всего за одну тысячу рублей он взялся меня довезти. Закинул дорожную сумку на заднее сиденье старой "Волги", и мы поехали. Водитель был пожилым и очень разговорчивым человеком. Только старики и женщины сейчас в Чечне разговорчивы, они меньше боятся ляпнуть лишнее, особенно вспоминая про войны.
Мы еще не выехали из города, а он уже начал рассказывать. Про самолеты. Что он-де сам видел по телевизору выступление Грачева, министра обороны России, еще в девяностые. И Грачев сказал, что в небе над Чечней он потерял двести самолетов. Старик возбуждался: вот скажи, как могли боевики сбить двести самолетов? И где они все? Если бы тут сбили двести самолетов, то на каждом поле лежали бы обломки! Чечня слишком маленькая, чтобы не заметить в ней двести сбитых самолетов! В ту войну если и сбили самолет, то один. Потом его двести раз по телевизору показали! Может, два самолета. Никак не больше! А Грачев, он эти самолеты на войну списал, а на самом деле продал просто! Через грозненский аэропорт продал за границу!
Как всегда, как и все очевидцы, водитель помнил войну по телевизионным новостям. Но делал свои выводы.
А вообще пел как акын: что увижу…
Взгляд его наткнулся на канавы вдоль дороги, и он вспомнил, как участвовал в похоронной команде. Здесь, на окраине, в ирригационных каналах, они хоронили мертвых, подобранных после боев и бомбардировок. Хоронили чеченцев и русских, солдат и боевиков, просто мирных жителей хоронили, если трупы никто не подобрал. Похоронная команда сформировалась при мечети на добровольных началах. Старик верил, что это богоугодное дело. Да и полезное: от разлагающихся трупов болезни и вонь.
Мы, говорит, старались каждого обмыть и все сделать правильно. Но иногда не успевали. И простыней на саваны не хватало. Тогда мулла сбрызгивал только водой, читал молитву – над мусульманами читал, над христианами и над теми, кто себя считал неверующими, наверное, тоже: кто же теперь знает? Мертвые ему не перечили. И так прямо, в той одежде, в которой нашли, хоронили. Укладывали рядами в канал, потом засыпали землей. Много земли кидали, потом утрамбовывали. Ногами. Топтались сверху и повторяли: "Лай-лах-иль-аллах!". Зикр делали. И чтобы собаки не разрыли.
Я слушал и молчал, вглядываясь в пейзажи вдоль дороги. По этой дороге, на Новые Атаги, я не ездил уже очень давно. Обычно по трассе Грозный – Шали, через Аргун. А на Магас ведет другая дорога.
Невдалеке от этой дороги когда-то стояла Шалинская психиатрическая больница. Дурдом, как все ее называли.
Когда мы проезжали эти места, я прервал воспоминания водителя и спросил:
– Ваша, а что стало с дурдомом?
И мой многословный рассказчик замолчал. Его живое лицо сразу осунулось, глаза померкли.
В детстве я знал об этом дурдоме. То есть все эти "ты что, из дурдома сбежал?" или "тебя в дурдом отправят" – это было не о каком-то дурдоме вообще, а о том самом, по дороге на Новые Атаги, желтые корпуса за кирпичной оградой.
Как я понимаю теперь, это была не лечебница закрытого типа. Никакой колючей проволоки и тюремного режима. В Шалинском дурдоме не держали агрессивных опасных психов. Специализацией лечебницы было, наверное, простое слабоумие. В дурдоме жили невинные дурачки, с разной степенью недоразвитости ума. Самые здоровые пользовались некоторой свободой, днем они бродили в окрестностях лечебницы и даже заходили в село. А самые тяжелые наверняка просто лежали в своих палатах, безучастные, как растения. Персонал кормил их с ложечки и менял под ними загаженные простыни.
Это удивительно, но все эти годы после возвращения в Шали я ни разу не вспоминал о дурдоме. И не только я. Все, все забыли.
Новой ичкерийской администрации было не до умалишенных. Умалишенных хватало в самой администрации, только они были буйные – их следовало госпитализировать в стационары закрытого типа с усиленным режимом.
Министерство здравоохранения России тоже забыло про лечебницу. Видимо, ее даже вычеркнули из списков действующих учреждений системы здравоохранения. Как забыли и про другие заведения, оставшиеся на территории Чечни: Самашкинскую психиатрическую больницу, Грозненский дом престарелых… Но положение Шалинского дурдома было самым плохим.